Я был бы рад, если бы вы на то, что я говорю, как-то реагировали, даже возражали.

В прошлый раз я покинул аудиторию обеспокоенным, чтобы не сказать больше. Перечтя сказанное, я нашел его вполне приемлемым - на моем языке это значит, что я собою вполне доволен. Я был бы не против, однако, если бы кто-нибудь дал мне понять, что он хоть что-нибудь понял. Стоит руке подняться, и я тут же этой руке, так сказать, предоставлю слово.

Я вижу, желающих нет. Видно, придется мне продолжать.

1

То, что я охотно назвал бы сегодня ненавлюбленностъю, именно психоанализ сумел впервые выпукло очертить в качестве привилегированной зоны своего опыта. Это стало с его стороны демонстрацией доброй воли. Найди он для него более удачный термин, чем выморочная амбивалентность, кто знает, быть может в эпоху своего возникновения он смог бы получить более значительный резонанс. А может быть, то была с его стороны просто скромность.
В прошлый раз я заметил, что Фрейд не случайно берет на вооружение изречение Эмпедокла, гласящее, что Бог, должно быть, из всех существ самое невежественное, ибо Он не знает ненависти. Проблема любви связывается тем самым с проблемой знания. Я добавил также, что христиане обратили это отсутствие в Боге ненависти в признак любви. Если это веками поддерживаемое представление оказалось обманчивым и нам сегодня приходится вновь обратиться к функции знания, то дело, может быть, как раз в том, что в нем не было места ненависти.

Говорить об этом действительно, похоже, не слишком приятно. Вот почему я закончил лекцию фразой: Молено сказать, таким образом, что чем больше мужнина приписывает женщине того, что позволяет ее путать с Богом, то есть с тем, чем она наслаждается, - вспомните схему, которую я дал вам на прошлом занятии - тем меньше его ненависть, и одновременно тем меньше он есть, то есть, в данной ситуации, тем меньше он любит. Мне жаль было ставить на этом точку, но это, тем не менее, чистая правда. Вот почему сегодня мне вновь хочется вернуться к тому, что позволяет, на первый взгляд, спутать между собой истинное и реальное.
Истинное нацелено на реальное - это высказывание представляет собой плод постепенного развенчания многочисленных претензий на истину. Где бы истина ни являлась, где бы ни полагала она себя в качестве идеала, носителем которого может стать слово, достичь ее не так просто. Что касается анализа, то он, в лучшем случае, рассчитывает лишь на то, что на основе психоаналитического опыта может сформироваться об истине некоторое знание.
В предложенной мною буквенной формуле аналитического дискурса а стоит вверху слева, опираясь на расположенное под чертой S2, то есть на знание, занимающее место истины. Именно с этой позиции обращается оно к $, приводя в результате к появлению S₁, означающего, благодаря которому отношение субъекта к истине может найти свое разрешение.

Cхема аналитического дискурса

Истина, по сути дела, ведет начало от греческого алетейа - термин, о котором столько размышлял Хайдеггер. Emet, соответствующий еврейский термин, использовался первоначально в юридическом смысле, от которого остальные значения являются производными. Вплоть до наших дней свидетеля на суде просят говорить истину, ничего кроме истины и, больше того, по возможности всю истину - как, увы, сумеет он это сделать? От него требуют, чтобы он сказал истинную правду - всю правду о том, что знает. Однако чего в судебных свидетельских показаниях, более, чем в каких-либо других, действительно ищут, так это возможности судить о том, как обстоит дело с его, свидетеля, наслаждением. Настоящая цель в том, чтобы заставить наслаждение сознаться в себе - а значит, сознаться в том, что сознаться в себе оно неспособно. Искомая истина лежит именно здесь - она соотнесена с законом, который наслаждение регулирует.

В связи с этим и возникает как раз сформулированная Кантом проблема: как должен поступить свободный человек, когда ему предлагают всевозможные наслаждения в обмен на выдачу тирану врага, в котором тот имеет все основания видеть соперника. Следует ли из императива, гласящего, что ничто патологическое вмешиваться в свидетельство не должно, что свободный человек должен сказать тирану правду, даже если тем самым он ему его врага и соперника выдаст? Недоверие, которое внушает нам всем положительный ответ Канта на этот вопрос, обусловлено тем, что вся правда - ее высказать нельзя. А если и можно, то лишь не договаривая до конца, между строк.
Но когда речь идет об истине, нам связывает руки ещё кое-что - наслаждение представляет собой нечто предельное. Это обусловлено той структурой, которую я описал в свое время, рисуя свои четвероногие схемы - обратиться к наслаждению, напасть на его след, говорить о нем, работать над ним можно лишь исходя из подобия.

Даже любовь, как я подчеркивал в прошлый раз, обращается лишь к подобию. Я говорил давеча, что к Другому дано приблизиться лишь постольку, поскольку он сопряжен с а, причиной желания - если это так, то обращается он тоже всего лишь к подобию бытия. Бытие это ничего собою не представляет. Мы лишь предположительно наделяем им тот объект, что именуется у нас а.

Не должно ли нам вновь найти теперь этот след, отвечающий, как таковой, чему-то воображаемому? Это воображаемое обозначается у меня заглавной I, первой буквой термина воображаемое (imaginaire). Объект-причина желания облачен в образ нас самих: именно им поддерживается чаще всего - на чем и построен психоанализ - объектная связь.
Родство, связывающее а с его оболочкой, является для психоанализа одним из узловых моментов. Здесь перед нами то самое, в чем сумел он, по сути дела, в принципе заподозрить неладное.
Именно здесь Реальное себя обнаруживает. Реальное не может быть вписано иначе, нежели как тупик, в который заходит формализация. Вот почему я решил, что смоделировать его можно, опираясь на формализацию математическую, которая представляет собой самую развитую систему разработки значения, которая создана человечеством на сегодняшний день. Математическая формализация значения, о которой я говорю, противна смыслу, идет ему, если можно так выразиться, наперекор. Это ничего не значит, за этим ничего не стоит - именно в таких выражениях говорят о математических формулах современные философы математики, даже если они, как Рассел, занимаются математикой сами.

И все же, по сравнению с философией, чьей вершиной являются построения Гегеля - полнота противоречий, диалектически преодолеваемых идеей исторического прогресса, реальность которого, по сути дела, никакие факты не подтверждают, - может быть именно формулы математической логики, опирающиеся единственно на письмо, куда лучше послужат описанию аналитического процесса, где обнаруживается то, что является невидимой опорой тела?
Если бы нужно было пояснить это в образной форме, я предложил бы в качестве иллюстрации явление, которое ближе всего соответствует в природе тому сведению к единственному измерению, измерению поверхности, которого требует от нас письмо, и которому изумлялся в свое время ещё Спиноза - ту работу письма, что проделывает прядущий свою паутину паук. Поистине чудесное зрелище: наблюдать, как ветвятся на вырастающей из темных недр этого странного существа поверхности траектории письма и воочию границы и тупики, где осуществляется переход реального в символическое.

Вот почему не лишним было, я думаю, воспользоваться такими буквенными обозначениями, как а, $, означающее, А, Ф. Такие записи, не выходя за границы действия языка, образуют, тем не менее, некую лежащую по ту сторону речи опору. Ценность ее в том, что она позволяет сосредоточить символическое - при условии, что мы им умеем воспользоваться - таким образом, что оно будет заключать в себе толику истины: не истины, которая претендует на полноту, а истину недосказанности, истину, остерегающуюся признания как огня, истину, которая, по отношению к причине желания, всегда остается настороже.

2

Анализ исходит из того, что желание вписано в нечто случайное - случайнное, обусловленное телесностью.
Напомню вам предложенный мною удобный способ говорить о случайности. Фаллос, этот, в анализе, ключевой, предельный момент того, что заявляет о себе в качестве причины желания, - аналитическая практика его, этот фаллос, перестает не писать. Именно в этом перестает не писаться и заключается то, что я наименовал случайностью.
Аналитическая практика наталкивается здесь на свою границу, ибо все, что она, согласно моей четверичной схеме, может произвести на свет, это S₁. Вы помните надеюсь, сколько шуму наделало в прошлый раз мое заявление, что S₁ - это не что иное как наслаждение идиотское, причем в обоих смыслах этого слова: как наслаждение идиота, в расхожем смысле, и как наслаждение абсолютно своеобразное.
Необходимое как таковое, necessaire, определяется, напротив, через ne cesse pas, то есть не престает. Непрестанность необходимости заключается в том, что она не престает писаться. Именно к этой необходимости и приводит нас, очевидно, анализ, когда говорит о фаллосе.
Что касается не престает не писаться, то это, напротив, формула невозможного как его определяю я - того, что в любом случае записано быть не может. Сексуальные отношения именно таковы - они не престают не писаться.
Отсюда следует, что пресловутая необходимость фаллической функции оборачивается, на поверку, случайностью. Именно в качестве разновидности этой случайности перестает она не писаться. Случайностью я называю то, что сводит сексуальные отношения для говорящего существа всего лишь к режиму встречи. Лишь в качестве подобной случайности фаллос, бывший в античности достоянием мистерий, перестал, благодаря психоанализу, не писаться. Только и всего. В область непрестанного, область, в которой царят необходимость, с одной стороны, и, над ней, невозможность, ему вход заказан.
Что касается истинного, то свойственная ему настороженность по отношению к воображаемому сближает его, как здесь выясняется, с анатомией.
Три термина, обозначенные мной на схеме как a, S(Ⱥ) и Ф, предстают у меня, таким образом, в весьма неприглядном виде. Все они вписываются в треугольник, вершины которого образуют Воображаемое, Символическое и Реальное.
Справа - лежащая в основе принципа удовольствия толика реальности, в силу которой все, к чему нам в реальности позволено прикоснуться, остается укоренено в фантазме.
А расположенное слева, напротив, S(Ⱥ) - что это, как не та неспособность высказать истину целиком, о которой я только что говорил?

И, наконец, символическое: ориентируясь на реальное, оно демонстрирует нам истинную природу объекта а. Определив его только что как подобие бытия, я сделал это именно потому, что оно дает бытию кажущуюся опору. Взглянув на философские построения, касающиеся бытия, и даже сущности, которые мы находим, скажем, у Аристотеля, в свете аналитического опыта, мы обнаружим, что речь неизменно идет об объекте а. Созерцание - у Аристотеля, например - напрямую связано с тем самым взглядом, что фигурирует у меня в Четырех основных понятиях психоанализа как одна из четырех опор причины желания.
На этой графической схеме - я не говорю: графе, потому что это термин, имеющий в математической логике строго определенное значение - наглядно видны соответствия, в которых реальное предстает как зияние между подобием, проистекающим из символического, с одной стороны, и реальностью, с другой - реальностью, заявляющей о себе в конкретной человеческой жизни, в той силе, что, направляя людей неизменными проторенными путями, уже на пороге рождения оказывается мертворожденным (l`encorné).

И, наконец, третья сторона треугольника, а. Знаменуя собой, в общем, верное направление, это а, которое, как-никак, чем-то является, могло бы, поэтому, сойти за бытие. Однако что оно собой представляет, выясняется лишь тогда, когда оно обнаруживает свою несостоятельность, свою неспособность удержаться на подступах к реальному.
Истинное, таким образом - конечно же, вот оно. Беда лишь в том, что приблизиться к нему можно лишь косвенными путями, исподволь. Апеллировать к истинному, как это часто нам приходится делать, означает всего лишь, что не надо обманываться и думать, будто где-где, а в области подобий нам бытие заранее обеспечено. Прежде чем говорить о подобии, этом трамплине, с которого совершается прыжок в фантазм, необходимо провести строгое различие между воображаемым и реальным. Ни в коем случае не надо думать, будто опорой подобию служим мы сами. Мы даже и подобием не являемся. Мы можем лишь при случае занять его место - где воцаряется тогда что, вы думаете? Конечно же, объект а.
Рассматривая все виды дискурсов, которые сейчас в ходу, аналитиком - а это не праздное именование, если понимать акт полновесно, как его понимал Аристотель - является тот, кто, поместив объект а на место подобия, оказывается в положении, позволяющем ему наиболее легко сделать то, что ему подобает сделать: задаться как бы с позиции знания вопросом о том, как обстоит дело с истиной.

 

3

Что такое знание? Странно, что до Декарта вопрос о знании вообще никогда не ставился. И нужно было явиться психоанализу, что вопрос этот оказался поставлен заново.
Психоанализ сделал всеобщим достоянием тот факт, что есть знание, которое о себе не знает, знание, носителем которого служит означающее как таковое. Сновидение не отсылает нас к неисследимому опыту, к мистике, оно прочитывается в том, что о нем рассказывается: всегда можно пойти дальше и рассматривать его двусмысленности как анаграммы. Именно этот уровень языка позволил Соссюру задаться вопросом о том, являются ли странные особенности сатурновых стихов плодом сознательного замысла авторов. Здесь Соссюр протягивает руку Фрейду. И здесь же вопрос о знании встает заново.

Перейдем, с вашего позволения, к другому регистру, регистру добродетелей, проповедуемых христианской религией - что перед нами, как не запоздалый отголосок, росток христианского милосердия? Разве не милосердно было со стороны Фрейда позволить несчастным говорящим существам утешиться тем, что есть, коли бессознательное существует, нечто им трансцендентное, действительно трансцендентное - более того, что они внутри этого трансцендентного обитают, ибо это просто-напросто их язык? Чем, как не актом милосердия, было благовествовать им о том, что язык исполнен разума в большей степени, нежели кажется, что они могут в повседневной жизни на этот разум рассчитывать, и что недостижимый объект мудрости, который он тщетно преследовал, у них в руках?

Нужен ли этот обходной путь, чтобы поставить вопрос о знании в форме: кто именно знает? Отдаем ли мы себе отчет в том, что тот, кто знает - это Другой? Другой, каким я положил его изначально - место пребывания означающего. Другой, без которого ничто так и не дало бы нам знать, что существует где-то измерение истины, местопребывание сказа - сказа, чье знание полагает Другого в качестве места. Сам статус знания предполагает как таковой, что оно, знание, в Другом уже налицо и его лишь надо оттуда из-влечь, из-учить.
Субъект возникает в результате того, что знание это должно быть усвоено, больше того - оценено. Оценивается же оно по своей стоимости, причем не меновой стоимости, а потребительной. Стоит знание ровно столько, во сколько оно обходится, а обходится оно недешево, так платить за него приходится своей шкурой, ибо очень трудно - не приобрести его, нет: трудно им воспользоваться, им насладиться.
В наслаждении этом завоевание знания возобновляется всякий раз, когда оно задействуется, ибо власть, которую дает знание, всегда обращена в сторону наслаждения.
Никто, как ни странно, не объяснил до сих пор достаточно внятно, что весь смысл знания как раз в этом, что трудность, связанная с тем, чтобы пустить его в ход, та же самая, что требуется для его приобретения. И поскольку есть нечто, что с каждым актом такого приобретения вновь и вновь повторяется, человек так и не задается вопросом о том, какое именно повторение выученного следует считать первым.

Есть такие приборчики, которые работают без остановки словно маленькие машинки - мы их зовем компьютерами. Что компьютер думает - это я охотно готов допустить. Но в каком смысле можно сказать, что компьютер знает, если знание на том и зиждется, что наслаждение от пуска его в ход и наслаждение его обретения совпадают?
Здесь мы непосредственно, гораздо более непосредственно, чем у Маркса, сталкиваемся с потребительной стоимостью - она и у Маркса представляет собой лишь ту идеальную по отношению к меновой стоимостью величину, к которой, в конечном счете, все сводится.
Поговорим же о них немного - о тех приобретениях, что не основаны на обмене. Из того, что Маркс знал о политике - а знал он о ней немало - коммарксческой, так сказать, пользы не извлечешь. Точно так же, как нельзя сфальсифицировать, fraude, знание Фрейда.
Уже с первого взгляда видно, что если подобных познаний нет, то, как бы ни старались вы на собственном горьком опыте их усвоить, толку от этого никакого не будет. Ни экспорту, ни импорту они явно не подлежат. Единственная сколь-нибудь солидная информация - это информация, скроенная по мерке той, что предназначена к употреблению.
Нетрудно сделать вывод, что знание находится в Другом, и бытию (l`être) обязано разве тем, что это последнее является носителем его буквы (lettre). А отсюда следует, в свою очередь, что бытие несет смерть там, где буква воспроизводит, но бытие знания, воспроизводимое ею, не является никогда тем же самым.

Вам понятна теперь, я полагаю, та функция, которой я наделяю букву по отношению к знанию. Это функция, говоря о которой, не следует торопиться истолковывать ее в духе пресловутого сообщения. Это функция, которая уподобляет букву семени - семени, которое следует, если верить современной молекулярной физиологии, четко отделять от тела, по отношению к которому оно является носителем вместе жизни и смерти.
Маркс и Ленин, Фрейд и Лакан, не образуют в бытии пар. И лишь благодаря букве, найденной ими в Другом, следуют они, как существа, наделенные знанием, в предполагаемом Другом парами. Новизна их знания заключается в том, что оно не предполагает больше, будто Другой о нем что-то знает - Другой, конечно, а не то существо, разумеется, что самоотверженно, ценой собственного бытия, ценой для каждого не столь уж малой, хотя и не слишком большой, как раз и обратило Другого в букву, чтобы высказать истину.
В отношении этих ставших для нас буквой существ я хочу вам кое-что по секрету поведать. Что бы вам о них, к примеру, о Ленине, ни рассказывали, я не думаю, чтобы в жизни их было много любви, ненависти, или ненавлюбленности. И нечего кивать на госпожу Фрейд. На этот счет у меня есть свидетельство Юнга. Он говорил правду. В этом, пожалуй, его беда - он только правду и говорил.

Уделом существ, ставших отбросами бытия, является, скорее, презрение. Это существа, если можно так в шутку выразиться, уцененные. В наше время, в эпоху супермаркетов, продуктам, даже по части бытия, не худо знать цену.
Беда в том, что Другой, место, ничего не знает. Если Бог ничего - ничего из того что происходит - не знает, то Его нельзя больше ненавидеть. Раньше, когда можно было Его ненавидеть, можно было, поскольку Он не платил нам ненавистью, рассчитывать, что Он нас любит. Что, впрочем, никогда было не очевидно, как ни силились многие в это верить.
В заключение того, что я имел смелость здесь высказать, мне хочется предложить вашему вниманию одну мысль, которая пришла мне недавно в голову и некоторое время меня занимала. Нам говорят обычно, что Христос пострадал, чтобы спасти человечество - так вот, мне представляется, что речь шла скорее о том, чтобы спасти Бога, чтобы оживить, актуализировать в людях ту ненависть к Нему, которая начало было, и не случайно, в них угасать.

Вот почему вменять человеческому существу бессознательное было, на мой взгляд, актом милосердия, поразительного милосердия. Да, субъекты - они, конечно же, знают. Но знают, как-никак, далеко не всё. И только Другой, на этом фоне, не знает решительно ничего. Именно Другой, чей удел в этом не-всем не-знать-решительно-ничего, и воплощает собою это не-все.
Но тогда удобно оказывается возложить на него ответственность за то, что в анализе становится явным, хотя никто этого продолжает не замечать. А именно: если либидо бывает только мужским, то дорогая женщина лишь с мужской стороны, то есть оттуда, откуда видит ее мужчина, и представляется цельной, всей - только с этой точки зрения и может она, родимая, обладать бессознательным.

Зачем ей это нужно? Это нужно ей, как знаем мы все, для того, чтобы заставить говорящее существо, которое в данном случае может быть только мужчиной, говорить. Иными словами - не знаю, насколько вы на сей счет аналитическую теорию хорошо поняли - чтобы существовать исключительно в качестве матери. Эффекты, которые мы зовем бессознательным, она действительно вызывает к жизни, но что касается бессознательного ее собственного - в том крайнем случае, когда она не несет ответственности за бессознательное всех и каждого, то есть в случае, когда Другой, с которым она имеет дело, большой Другой, отказывает ей в каком бы то ни было знании, потому что он сам, Другой, знает тем меньше, чем труднее его собственное существование поддержать - что об этом бессознательном мы можем сказать? Остается лишь согласиться с Фрейдом, что оно ни в коем случае не идет ей на пользу.
По своему обыкновению я обыграл в прошлый раз, созвучие, немного притянутое, конечно, за уши, между он есть и его ненависть. Сделал я это лишь для того, чтобы спросить себя, не пригодится ли ей пара ножниц. Об этом и идет как раз речь, когда мы говорим о кастрации.
Что бытие как таковое вызывает ненависть - этого исключить нельзя. Конечно, все предприятие Аристотеля заключается, наоборот, в том, чтобы представить бытие как то, посредством чего сущие, наделенные бытием в меньшей степени, причастны верховному сущему. Святому Фоме удалось ввести это представление в христианскую традицию - что неудивительно, имея в виду, что, распространяясь среди язычников, христианская мысль поневоле оказалась языческой мыслью полностью сформирована, так что ему оставалось лишь вновь этот механизм запустить. Но отдаем ли мы себе отчет в том, что вся иудейская традиция идет, напротив, этому представлению наперекор? Линия раздела не проходит здесь между различными ступенями совершенства. Менее совершенное представляет здесь собой то, что оно есть, радикальное несовершенство, и ему остается лишь повиноваться безоговорочно тому, кого, не считая некоторых других сопутствующих имен, зовут Яхве. Он сам избрал свой народ, и перечить ему не годится.

Отсюда ясно как день, что чем предаваться ненависти, гораздо лучше при случае его предать, и возможностью этой иудеи, безусловно, воспользовались. Им просто ничего больше не оставалось делать.
Что касается ненависти, то она одолевает нас до такой степени, что никто не замечает главного: ненависть, настоящая ненависть, обращена на бытие, на само бытие, причем не обязательно на бытие Бога.
Мы возвращаемся, таким образом - именно в этом смысле я и сказал, что а является подобием бытия - к понятию - и здесь психоанализ, как всегда, немного хромает - к понятию ревнивой ненависти, ненависти, проистекающей из того завистливого наслаждения, что испытал взгляд Августина, завидевшего малыша у материнской груди. Он, наблюдатель, является в этой сцене третьим. И, глядя на малыша, он, pallidus, бледнеет, завидя, как тот, conlactaneum suum, сосет молоко его матери. Это не что иное, к счастью, согласно Фрейду, как первичное заместительное наслаждение, желание в метонимическом облике, вписанное в предположительное, адресованное Другому требование - требование самой сердцевины того, что я в семинаре Этика психоанализа назвал Ding, фрейдовой вещи, или, говоря иными словами, того самого ближнего, которого Фрейд соглашается любить лишь в определенных пределах.

Ребенок, на которого устремлен взгляд - у него оно, а, есть. Значит ли это, что он это а и есть? Вот вопрос, на котором я сегодня вас покидаю.

20 марта 1973 года.

Начало следующего занятия: позиция лингвиста.
Я стараюсь не говорить о том, что выходит в печать, когда речь идет о моих собственных публикациях, тем более что публикации этой приходится ждать зачастую настолько долго, что мой интерес к теме успевает угаснуть. Было бы хорошо, тем не менее, если бы вы прочли к следующему разу текст, озаглавленный мною Оглашенный, L'Etourdit, отправной точкой которого послужила дистанция между высказыванием, с одной стороны, и актом высказывания, с другой.
Существует ли бытие иначе, как внутри высказывания, это вопрос, который останется покуда у нас без ответа. Что нет высказывания, которое не шло бы от бытия, это ясно, но это не значит ещё, будто верно обратное. Я уже высказывал, однако, ту мысль, что бессознательное, напротив, всегда идет от высказывания. Мы не можем работать с бессознательным, не отправляясь от высказывания, от высказывания того, кто проходит анализ. Это акт высказывания.
Но как можем мы себя высказать? Вот вопрос. Нельзя высказать себя как попало, и это проблема всякого, кто обитает внутри языка - наша общая с вами проблема.
Вот почему сегодня, когда речь пойдет о той пропасти, что отделяет, как я позднее вам объясню, то, чем я здесь занижаюсь, лингвистерию, от лингвистики как таковой, я попросил высказаться с позиций лингвистики специалиста, который дал на это, за что я ему бесконечно признателен, свое согласие. Человека, более компетентного в этом вопросе, нежели Жан-Клод Мильнер, лингвист, я уверяю вас, нет.

Окончание занятия: слово благодарности выступавшему.
Не знаю, право, что лучше сказать за оставшиеся четверть часа. Буду, пожалуй, ориентироваться на понятие этики. Этика, как легко поймут те, кто слушал мой курс о ней несколько лет назад, тесно связана с нашим обитанием в языке, и в тоже время - как впервые показал один автор, к которому я вернусь в другой раз - относится к разряду своего рода жестов. Обитая в языке, мы совершаем жесты - жесты приветствия, поклонения или, когда речь идет о другой точке схода, жесты преклонения и восторга перед прекрасным. Дальше, иными словами, дело не заходит. Мы совершаем жест и ведем себя дальше как все - как все остальные мазурики.

Есть, однако, жесты и жесты. И первый жест, который мне нашей этической тематикой буквально продиктован, это жест благодарности по отношению к Жану-Клоду Мильнеру, указавшему нам на провал, возникший на сегодняшний день внутри самой лингвистики. Это оправдывает в какой-то степени определенные линии поведения, которые мы - я говорю о себе - могли позволить себе лишь на определенной дистанции, занятой нами по отношению к этой находящейся на подъеме науке, когда она считала себя вправе претендовать на то, чтобы наукой стать. Информация, которую мы сейчас получили, является для нас, понятное дело, крайне насущной. Трудно не понять, как-никак, что если речь идет об аналитической технике, ситуация, когда пациент не говорит ничего, создает трудности, по меньшей мере, совершенно особые.

Записывая слово йазык (lalangue) столь необычным образом, я, в сущности, отмежевывался от структурализма и, в частности, от присущей ему тенденции интегрировать язык в семиологию - это, на мой взгляд, один из важных моментов, которые Жану-Клоду Мильнеру удалось прояснить. Как свидетельствует о том книжечка, озаглавленная Заголовок письма, которую я вам велел прочитать, что бы я ни говорил, речь всегда идет о подчиненном положении знака по отношению к означающему.
Здесь нужно сделать маленькое отступление, чтобы воздать должное Реканати, чье выступление убедительно показало, что поняли меня правильно. Это было ясно из всех предложенных им вопросов, и мне ничего не остается, как предложить вам до конца года те ответы на них, которые я на сегодняшний день могу дать. Очень показательно, что закончил он вопросом о Кьеркегоре и Регине - я сделал о них лишь краткое упоминание, так что это его оригинальная мысль. На том этапе пути, где мы с вами сейчас находимся, это лучшая иллюстрация того факта, что резонанс понимания имел место, что сказанное мною до кого-то дошло. Предложенные им вопросы помогут мне, разумеется, сказать то, о чем у нас впоследствии пойдет речь. Я попрошу его дать мне свой текст, чтобы сослаться на него, когда я смогу, при случае, на его вопросы, ответить.
Он сослался также на Беркли, о котором у меня речи совсем не шло, и за это я признателен ему ещё больше. Должен признаться, я даже постарался достать недавно его первое издание - я, представьте себе, ещё и библиофил, хотя интересуют меня первые издания лишь тех книг, которые мне хочется самому прочитать. Я пролистал по этому случаю в прошлое воскресенье его Minute philosopher, мелкого философа - другое название его Алсифрон. Не будь Беркли издавна моею духовной пищей, я очень многого, и, в частности, непринужденности в обращении с лингвистическим материалом, не мог бы себе позволить.

Мне хотелось бы, тем не менее, сказать несколько слов о схеме, которую Реканати только что пришлось стереть. Это и вправду вопрос - быть истериком или нет. Есть Одно, или нет? Представляется, иными словами, что в логике, в классической логике, не-все имплицитно подразумевает существование Одного - Одного, которое представляет собой исключение. Именно здесь должны мы тогда наблюдать, по идее, как возникает в рамках существования - вы увидите впоследствии, почему я так говорю - то по-крайней-мере-одно существование, которое вписывается в функцию Фх, чтобы ее высказать. Высказыванию, как я только что говорил, свойственно бытие. В то время как акту высказывания, напротив, свойственно существовать - существовать по отношению к высказыванию, каково бы оно ни было.
Вопрос, на самом деле, состоит тогда в том, может ли из не-всего, этого возражения, адресованного всеобщему, возникнуть нечто такое, что заявит о себе в качестве противоречащей этому всеобщему частности - мы не выходим, как видите, за рамки аристотелевской логики.

Дело, однако, вот в чем. Из записи не-всякий х вписывается в Фх логически следует, что имеется х, который этой функции противоречит. Это верно, но лишь при одном условии - при условии, что все и не-все, о которых идет речь, конечны. В отношении конечного налицо не просто импликация - налицо тождество. Стоит найтись чему-то одному, что обобщающей формуле противоречит, как формула эта окажется упразднена и обратится в частную. Не-все становится эквивалентом того, что в аристотелевской логике заявляет о себе как частное. Есть исключение. Но ведь мы, напротив, можем иметь дело и с бесконечным. И тогда не-все расширительного значения иметь не будет. Говоря, что женщина не-вся и что нельзя поэтому употреблять слово Женщина с определенным артиклем, я делаю это как раз потому, что интересует меня наслаждение, которое по отношению к тому, что преподносит себя под знаком Фх, является бесконечным.

Имея дело с бесконечным множеством, вы не сможете уже утверждать, будто не-все предполагает существование чего-то такого, что возникает как результат противоречия, отрицания. Вы можете, в лучшем случае, постулировать его как существование, лишенное определенности. Однако благодаря ветви математической логики, именующей себя интуиционистской, известно: для того, чтобы утверждать «он существует», необходимо прежде, чтобы мы могли его сконструировать, то есть суметь найти, где это существование располагается.
Именно на это я опираюсь, когда провожу то размежевание, что позволяет мне постулировать существование, прекрасно описанное Реканати как эксцентричное по отношению к истине. Неопределенность зависает между Ǝх и Ǝх, между существованием, которое обнаруживает себя, себя утверждая, и Женщиной, поскольку она не обнаруживает себя, что как раз и подтверждает случай Регины.

В заключение задам вам, по своему обыкновению, небольшую загадку. Если вам случится перечесть текст, опубликованный мной под заглавием Фрейдова вещь, знайте: речь в ней идет о том, что есть только один способ написать слово Женщина, не зачеркивая определенный артикль - сделать это на уровне, где женщина - это истина. Вот почему говорить о ней можно только недоговаривая.