В этом году мы обращаемся к проблеме психозов.
Я говорю к проблеме, потому что о лечении психозов, как вы из первой аннотации к Семинару поняли, говорить преждевременно - в особенности о лечении психозов у Фрейда, так как сам он никогда ни о чем подобном не говорил, разве что лишь намеками.
Мы будем исходить в первую очередь из учения Фрейда и попытаемся понять, что оно в этом отношении нам дает.

При этом, однако, мы не преминем воспользоваться понятиями, которые выработали за годы нашей работы сами, и рассмотрим проблемы, которые психозы ставят перед нами сегодня. Прежде всего это те клинические и нозографические проблемы, по отношению к которым преимущества, которые дает анализ, не были, по моему мнению, до конца выявлены. Но это также и проблемы терапевтической работы с психотиками, к которым мы за год должны найти ключ - именно эту цель мы имеем в виду.
Я не случайно начал семинар с того, чем нам его предстоит закончить. Будем считать это оговоркой - знаменательной оговоркой.

1

Я хотел бы обратить ваше внимание на одну самоочевидную вещь, которую, как всегда, замечают меньше всего.
Во всем том, что сделано, делается и будет сделано в ближайшее время в терапевтической работе с психозами, к шизофрении обращаются гораздо охотнее, проявляя к ней гораздо более живой интерес, чем к паранойе, и ожидая от работы с ней больших результатов. Но почему же тогда, на против, именно паранойя заняла в учении Фрейда положение несколько привилегированное - одновременно узла и непроницаемого ядра?
Ответим на этот вопрос мы, возможно, не скоро, но про себя мы его все время будем иметь в виду.

Фрейд, конечно же, шизофрению прекрасно знал. Концепция этого заболевания вырабатывалась как раз современной ему наукой. Фрейд, безусловно, признавал работы цюрихской школы, высоко ценил и даже поощрял их. Однако, даже связывая аналитическую теорию с построения ми Блейлера и его учеников, Фрейд оставался далек от них. В первую очередь его интересовала, по сути дела, именно паранойя. Чтобы сориентировать вас, хочу напомнить, что в конце описания случая Шребера, своего главного посвященного учению о психозах текста, Фрейд проводит, если можно так выразиться, водораздел между, с одной стороны, паранойей и, с другой стороны, тем, чему, по его словам, он предпочел бы усвоить имя парафрении, и что покрывает у него всю область проявлений шизофрении как таковой. Об этом важно помнить для понимания того, о чем мы будем говорить в дальнейшем: для Фрейда область психозов делится надвое.

Какие явления в психиатрии покрываются термином психоз? Психоз - это не слабоумие. Психозы, это, если хотите - нам нет нужды отказывать себе в роскоши этим словом воспользоваться - нечто соответствующее тому, что всегда называли, да и теперь с полным правом зовут, сумасшествием. Эту-то область и делит Фрейд на две части. Хотя в нозологию психозов Фрейд вообще-то серьезно не углубляется, в этом отношении он формулирует свою позицию очень четко, и потому нам, хотя бы из уважения к автору, не стоит этим различием пренебрегать.

Оказывается, однако, что с современниками своими Фрейд в этом отношении резко расходится. Не отстает ли он от своего времени? Или, может, опережает его? Это вопрос. На первый взгляд, он значительно отстает.
Я не могу подробно рассказывать историю термина паранойя с момента его появления в начале девятнадцатого века у одного из учеников Канта, но знайте, что в наиболее широком значении, которое он имел в немецкой психиатрии, термин этот покрывал почти все случаи сумасшествия - на сто пациентов психиатрических клиник приходилось семьдесят с диагнозом паранойя. Все, что мы называем психозом или сумасшествием, считалось тогда паранойей.
Во Франции слово паранойя, в момент, когда оно в нозологии появилось - момент очень поздний, растянувшийся едва не на пятьдесят лет - стало означать нечто принципиально иное. Параноиком - во всяком случае до того, как не кто Жак Лакан попытался внести возмущение в умы узкого, но влиятельного, круга людей, в результате чего о параноиках стали говорить по-иному, - параноиком, повторяю, называли человека со скверным характером, злобного, не терпимого, подозрительного, заносчивого, недоверчивого и много о себе думающего. Эта характеристика и лежала в основе определения паранойи: когда паранойя у параноика зашкаливала, он впадал в бред. То была не столько концепция, сколько клиническая картина и, надо сказать, до вольно точная.

Вот так приблизительно, я не преувеличиваю, обстояло дело во Франции после выхода в свет работы Жениль-Перрена Паранойяльная конституция, где на первый план вы двигалось характерологическое описание личностных отклонений, в основе которых лежало, главным образом, то, что можно назвать - стиль книги несет на себе типичную для подобных представлений печать - извращенной структурой характера. Получалось, что параноик, как и всякий другой извращенец, впадает, переходя определенные границы, в безумие, раздувающее без меры присущие его характеру пагубные черты.

Подобную точку зрения можно назвать психологической, психологизирующей, или даже психогенетической. Любые формальные отсылки к органической основе, темпераменту, например, ничего не меняют - речь идет о чертах психологического происхождения. Они формируются и складываются в определенной конкретной плоскости, после чего следует постепенное и автономное их развитие, обусловленность которого за пределы этой плоскости не выходит. Вот почему речь шла, по сути дела, о психологии, хотя сам автор с этим не соглашается.

В своей диссертации я попытался предложить иную точку зрения. Я был тогда, разумеется, начинающим психиатром. Знакомству с психиатрией я в значительной мере обязан трудам, преподаванию и, осмелюсь сказать, личному влиянию г-на Клерамбо, человека, очень много сделавшего для тогдашней французской психиатрии - к его личности, деятельности и влиянию я в этом нашем предварительном разговоре еще вернусь.
Для тех из вас, кто знает его работы приблизительно или понаслышке - а такие среди вас найдутся - скажу, что Клерамбо считается яростным сторонником крайних органицистских взглядов. И во многих своих теоретических работах он действительно их откровенно отстаивает. Я думаю, однако, что влияние его личности и учения, равно как и действительное значение его работ, определяются отнюдь не этим.

Работы Клерамбо, независимо от его теоретических установок, имеют конкретную клиническую ценность - существует множество клинических синдромов, которые были описаны им совершенно оригинальным образом и вошли в сокровищницу психиатрической практики. Он обратил внимание на важнейшие вещи, которых никто не замечал до него и которые так и не получили разработки позже - я имею в виду его исследования психозов, обусловленных токсинами. Одним словом, в области психозов без работ Клерамбо невозможно обойтись до сих пор.

Понятие ментального автоматизма в работах и лекциях Клерамбо явно поляризовано старанием продемонстрировать принципиально внеидеаторный, по его выражению, характер возникающих в процессе эволюции психоза явлений. Показать, иными словами, что они не укладываются в связную последовательность идей - смысла в них, увы, не больше, чем в дискурсе господина. Но чтобы сделать подобный вывод, нужно исходить из того, что их понимание, в принципе, возможно. Именно это предположение и позволяет обнаружить смысловые разрывы, предстающие как непонятное.

Предположение это, однако, было бы преувеличением называть наивным, так как оно, без сомнения, является одним из самых распространенных - в том числе, боюсь, и среди вас тоже; во всяком случае, среди многих из вас. Главное достижение психиатрии с появлением исследовательского движения, именуемого психоанализом, состояло, как полагают, в восстановлении заключенного в цепочке явлений смысла. Само по себе это верно. Неверно лишь полагать, будто смысл, о котором идет речь, и есть то, что подлежит пониманию. Чему мы заново научились, полагает персонал палат для душевнобольных, так это – здесь психиатры единодушны - понимать больных. И это, увы, чистой воды иллюзия.
Говоря о понимании, мы имеем в виду четко определенную вещь. Это исходное понятие, которое Ясперс, назвав его отношениями понимания, положил в основу всей своей так называемой общей психопатологии. Главная мысль состоит в том, что существуют вещи сами собой разумеющиеся - если кто-нибудь, скажем, печален, значит нет у него того, чего душа просит. На самом деле - ничего подобного: на свете полно людей, имеющих все, что их душа пожелает, и при этом печальных. Печаль - это страсть, и природа этой страсти совершенно иная.

Я настойчиво на это обращаю внимание. Когда ребенку дают оплеуху, он, ясное дело, плачет - и никто не задумывается над тем, что он может повести себя и иначе. Мне вспоминается мальчик, который, когда ему кто-нибудь да вал оплеуху, спрашивал - Это что, ласка или затрещина? Если ему говорили, что затрещина, он плакал: так было положено, момент того требовал, а если отвечали, что ласка, он бывал в восторге. Но это дела отнюдь не исчерпывает. Помимо слез, есть множество других способов на пощечину отреагировать - можно ее вернуть, например, можно подставить другую щеку, можно сказать: Бей, но выслушай! Одним словом, может последовать много такого, что в понятие отношений понимания по Ясперсу никак не укладывается.

Вы можете ознакомиться к следующему занятию с главой «Понятные взаимосвязи» из книги Ясперса, о которой идет речь. Несообразности бросятся вам в глаза - вот почему так полезно бывает развить мысль до конца.

Отношения понимания [verstӓndliche Zusammenӓnge] являются для Ясперса предельным понятием. Стоит приблизиться к ним, как они улетучиваются. Примеры, приводимые Ясперсом как наиболее очевидные - служа для него ориентирами, они быстро, иначе и быть не может, подменяют собой само понятие, о котором идет речь – являются идеальными случаями. Поразительно при этом, что в своем тексте Ясперс, несмотря на все искусство, с которым он пытается это скрыть, приводит волей-неволей примеры, которые опровергаются фактами. Так, например, казалось бы, всякий скажет, - не иначе, правда, как если кто-нибудь его мнение захочет узнать - что самоубийство, обусловленное переживанием упадка сил и приближения смерти, легче совершить в сезон, когда клонится к смерти сама природа, осенью. Хорошо известно, меж тем, что большинство подобных самоубийств приходится, наоборот, на весну. Что не поддается пониманию ни лучше ни хуже. Удивляясь тому, что самоубийства происходят чаще весною, нежели осенью, мы остаемся в плену миража, именуемого отношениями понимания - как если бы действительно было здесь нечто такое, за что можно было бы мысленно зацепиться.

В результате психогенез предстает для автора как введение в отношения с объектом психиатрической работы пресловутого понимания. Представить это себе, честно говоря, нелегко, потому что это просто немыслимо, но идея эта, как и любая идея, которую не попытались помыслить строго и заключить в концептуальные рамки, неявно продолжает существовать и живет в психиатрии подспудно вот уже тридцать лет, как бы эта последняя не меняла окраску. Так вот, если психогенез представляет собою именно это, то для тех из вас, кто здесь еще новичок - ибо большинство из вас, поднаторев за два года в различении символического, воображаемого и реального, это понимают и так - я скажу вот что: главный секрет психоанализа в том, что никакого психогенеза нет. Если психогенез понимать именно так, то психоанализ бесконечно далек от него - сами истоки психоанализа, его развитие, дух, все то, что он дал нам, к чему привел и на чем призван нас утвердить, ему абсолютно чужды.
Мы проявим куда большую дальновидность, сказав, что психология, если присмотреться к ней повнимательней, это этологическая дисциплина, рассматривающая взятое в целом поведение индивида, в биологическом смысле, в его отношениях с естественным окружением. Такое определение психологии вполне оправданно. Речь идет о фактических отношениях, об области, поддающейся объективации и достаточно ограниченной. Но чтобы очертить предмет науки, следует пойти дальше. В отношении человеческой психологии верно то самое, что сказал некогда о естественной истории Вольтер - она не так естественна, как кажется, больше того: она в корне противоестественна. Все, что относится в человеческом поведении к разряду психологического, отмечено столь глубокими аномалиями и обнаруживает каждый момент столь глубокую парадоксальность, что если мы хотим свести концы с концами, необходимо понять, что в них дополнительно необходимо ввести.

Забвение истоков психоанализа, его выразительных черт, возвращает нас - психоаналитики, чего греха таить, этой естественной слабости легко поддаются - к разного рода мифам, время формирования которых еще предстоит уточнить, но восходящих, так или иначе, еще к концу восемнадцатого века. Здесь и миф о единстве личности, и миф о синтезе, и миф о высших и низших функциях, и путаница с понятием автоматизма. Все эти способы организации поля исследуемых объектов несут на себе следы трещин, разрывов, несоответствий, все они свидетельствуют о нежелании видеть факты, об игнорировании непосредственных данных опыта.

Не обманывайтесь на этот счет - я не собираюсь возвращаться к тому мифу о непосредственном переживании, что лежит в основе не только дисциплины, именуемой психологией, но и экзистенциального психоанализа. Не посредственное переживание не вправе претендовать на наше внимание больше, чем в любой другой из наук. Оно ни в коем случае не является мерой тех результатов, которые нам в итоге нашей работы предстоит получить. Учение Фрейда - и здесь оно лежит вполне в русле современной науки, сколь бы чуждым ей наша мифология на первый взгляд ни казалась - изучает механизмы, лежащие по ту сторону непосредственного опыта и чувственным образом ни в коем случае не постигаемые. Дело обстоит точно так же, как в физике, где нас занимает не свет, воспринимаемый и различаемый чувственным восприятием, а то, что лежит за ним и его восприятие обуславливает.

Учение Фрейда ни в коем случае не является допонятийным. Оно не апеллирует к опыту в чистом виде. Оно имеет дело с опытом уже структурированным искусственными отношениями аналитической ситуации, построенной на признаниях субъекта врачу и на том, как врач эти признания использует. Именно эта ситуация является исходной для всей дальнейшей работы.
Слушая меня, вы, наверное, уже поняли, что речь идет о трех порядках, необходимых, как я давно вам внушаю, для понимания того, что в аналитическом опыте происходит - о символическом, воображаемом и реальном.

Символическое заявило о себе только что, когда я упомянул, с двух разных сторон, о том, что лежит по ту сторону всякого понимания, во что всякое понимание так или иначе вписывается и что оказывает столь явное возмущающее влияние на человеческие и межчеловеческие отношения.

Воображаемое выступило на сцену, когда я заговорил об этологии животных, о тех завлекающих, пленяющих формах, что направляют поведение животного к его поставленной природой цели. Г-н Пьерон, на чье мнение мы здесь молиться не собираемся, озаглавил одну из своих книг Ощущение, путеводитель жизни. Заголовок прекрасный, но я не уверен, что такая характеристика к ощущению вполне применима - содержанием книги это, во всяком случае, явно не подтверждается. Ясно в этой перспективе одно - путеводителем жизни для всего животного царства является воображаемое. В нашей области образ тоже играет капитальную роль, спору нет, но роль эта полностью усвоена, переработана и заново одушевлена символическим. Образ всегда оказывается в той или иной степени включен в символический порядок, который, напоминаю, характеризуется у человека четко организованной структурой.

В чем разница между тем, что принадлежит символическому порядку и тем, что принадлежит порядку воображаемому или реальному? Как в воображаемом, так и в реальном порядке мы всегда имеем дело с категориями больше и меньше, здесь всегда налицо пороги, пограничные зоны, непрерывность. В символическом порядке каждый из элементов задается противопоставлением другому.

Обратимся к примеру из области, которой нам предстоит заниматься.
Один из наших пациентов, страдающих психозом, рассказывает нам о странном мире, в котором он с некоторых пор оказался. Все стало для него знаком. Мало того, что за ним все наблюдают, следят, шпионят, что с него не спускают глаз, говорят о нем, указывают на него пальцем, подмигивают ему: беда в том - вы увидите двусмысленность, которая здесь немедленно возникает - что участвуют в этом, помимо людей, и неодушевленные предметы. Обратимся к деталям. Встретив на своем пути красный автомобиль - автомобиль не является предметом естественным – пациент решает, что его появление в этот момент не случайно.
Давайте эту бредовую идею рассмотрим. Машина несет в себе значение, но субъект чаще всего не способен уточнить, какое именно. Является ли встреча благоприятным знаком? Или несет угрозу? Так или иначе, автомобиль этот что-то да значит. Явление это, вполне безразличное по характеру, можно осмыслить тремя различными способами.
Можно взглянуть на него как на случай ошибочного восприятия. Не подумайте, пожалуйста, будто подобная проблематика от нас далека. Именно в этом разрезе ставился у нас недавно вопрос о непосредственных ощущениях душевнобольного. Быть может, мы в данном случае имеем дело с дальтоником, которому красный видится зеленым, и наоборот. Быть может, он неправильно различает цвета.

Можно, с тем же успехом, уподобить встречу с красным автомобилем случаю, когда малиновка, встретив другую особь своей породы, демонстрирует ей нагрудное оперение, от которого получила она свое имя. Доказано, что окраска служит в данном случае охране птицей границ своей территории и что встреча с соперником предполагает подобную модель поведения. Красное выполняет здесь образную функцию; переводя ее на язык отношений понимания, можно сказать, что для субъекта красное, его демонстрация, кажется непосредственным выражением враждебности или ярости.

Но можно понять красный автомобиль и в символическом плане, как в картах, где красная масть противостоит черной внутри изначально организованного языка.
Это и есть те три регистра, три плоскости, три русла, покоторым наше так называемое понимание элементарного феномена может устремиться.

2

Новизна того, что говорит Фрейд, когда он подходит к изучению паранойи, наиболее поразительна - оттого, возможно, что речь идет о явлении относительно ограничен ном и что разрыв с современными ему представлениями о психозе бросается здесь в глаза. Фрейд проявляет здесь на наших глазах мужество первооткрывателя.

Traumdeutung тоже, без сомнения, является работой творческой. Над смыслом сновидений задумывались, конечно, и до него, но с работой первопроходца, которая совершается в ней на наших глазах, это не имеет ничего общего. Дело не только в формуле, согласно которой сновидение о чем-то говорит: единственное, что Фрейда действительно интересует, это построения, посредством которых оно говорит - сновидение рассматривается им как речь. Именно этого никому до Фрейда не приходило в голову. Люди знали, что у сновидений есть смысл, что из них можно что-то вычитать - они не знали, что оно представляет собой речь.
Но если подходу Фрейда к изучению сновидений какие-то наивные попытки в этом направлении, надо признать, все же предшествовали, то способ, которым изучает он случай Шребера, абсолютно беспрецедентен. Что он делает? Он берет в руки книгу, написанную параноиком, чтение которой он, в процессе собственной работы, читателю платонически рекомендует - непременно ознакомьтесь с ней прежде, чем прочтете меня - и расшифровывает ее, наподобие Шампольона, так, как расшифровывают иероглифы.
Среди всей литературной продукции, написанной в жанре оправдательной речи, среди писаний всех тех, кто, перешагнув через все границы, делится с нами необычными переживаниями, порождаемыми психозом, работа Шребера является одним из самых замечательных документов. И сколь удивительна встреча гения Фрейда с этой уникальной книгой!
Я сказал гений. Да, Фрейд совершил поистине гениальный ход, и сделал это отнюдь не по наитию - ход лингвиста, который, заметив, что в тексте повторяется определенный знак, предположил, что за этим что-то стоит, и реконструировал значения остальных знаков этого языка. Именно этот подход помог ему чудесным образов распознать в небесных птицах девушек - сенсационная гипотеза, позволившая реконструировать всю цепочку текста, и не только понять означающий материал, но и восстановить сам язык, тот пресловутый базовый язык, о котором говорит нам Шребер. Яснее, чем где-либо, психоаналитическая интерпретация обнаруживает здесь свой символический характер, свою символическую структуру.
Перевод этот поистине сенсационен. Но обратите внимание - психозы и неврозы при этом оказываются лежащими в одной плоскости. Если бы применение психоаналитического метода обеспечивало нам всего лишь символическое прочтение, оно было бы не способно область психозов и область неврозов между собой разграничить. Так что проблемы, которые нас в этом году будут интересовать, решаются уже в другом измерении.

Поскольку речь идет о речи, напечатанной речи умалишенного, мы явно находимся в регистре символического. Но каков сам материал этой речи? На каком уровне развертывается прочитываемый Фрейдом смысл? Откуда назывные элементы этой речи заимствуются? Вообще говоря, материалом является само тело.

Отношение к собственному телу характерно у человека для ограниченной, но неустранимой области – области воображаемого. Если что-то и соответствует у человека воображаемой функции в том виде, в котором она функционирует у животного, так это все то, что, выборочным, хотя неизменно трудноуловимым образом, соотносится с формой его тела и тем его участком, что именуется эрогенной зоной. Только аналитический опыт позволяет проследить это лежащее на границе символического соотношение до его последних истоков.
Вот что показывает нам символический анализ случая Шребера. Проникнуть в него можно лишь через врата символического порядка.

3

Возникающие при этом вопросы затрагивают поочередно все категории, действующие в нашем рабочем поле.
Согласно точке зрения, ставшей уже общепринятой, в психозе бессознательное лежит на поверхности, оно сознательно. Поэтому, собственно говоря, и создается впечатление, что его артикуляция серьезных результатов не даст. Можно сразу заметить, что бессознательное в этой, весьма, кстати, поучительной, перспективе отнюдь не обязано своей действенностью исключительно, как это всегда подчеркивал Фрейд, своему негативному, не-осознанному, Unbewusst, характеру. Бессознательное - это язык, скажем мы, перелагая Фрейда по-своему. То, что он артикулирован, не значит еще, будто он узнан. Не случайно создается впечатление, что Фрейд переводит с иностранного языка, более того - восстанавливает этот язык путем монтажа. Субъект находится по отношению к этому языку в том же положении, что и сам Фрейд. И если можно говорить на языке, который не знаешь, здесь происходит именно это: психотик не знает языка, на котором говорит.

Довлеет ли нам с вами эта метафора? Разумеется, нет. Вопрос не столько в том, почему бессознательное, артикулированное в данном случае черным по белому, остается для субъекта неусвоенным, исключенным, сколько в том, почему оно появляется в реальном.
Многие из вас помнят, надеюсь, тот комментарий, который предложил здесь Жан Ипполит для статьи Фрейда Verneinung, и я сожалею, что его нет сегодня в этой аудитории и что он не сможет поправить меня в употреблении проанализированных им тогда фрейдовских терминов.
Из его анализа этой блестящей работы следовало, что не все в бессознательном оказывается просто вытеснено, то есть не узнается субъектом, будучи вербализовано, но что за процессом вербализации стоит, как нужно признать, из начальное Bejahung, допущение в область символического, и может оказаться, что оно, само допущение это, не состоялось.

Этот вывод подтверждается другими текстами и, в частности, более чем недвусмысленным местом, где Фрейд при знает момент исключения, которому соответствует, похоже, у него термин Verwerfung, тогда как другой, Verneinung, относится к происходящему на гораздо более позднем этапе. Бывает, иными словами, что субъект отказывается допустить в свой символический мир нечто такое, что он, однако, уже испытал и что в данном случае является не чем иным, как угрозой кастрации. Все дальнейшее развитие субъекта показывает, что он об этом не желает ничего знать, как буквально говорит Фрейд, даже в смысле вытесненного.
То, что подверглось вытеснению, возвращается - вытеснение и возврат вытесненного суть лицо и изнанка одного и того же процесса. Вытесненное всегда налицо - оно ясно артикулировано в симптомах и во многих других явлениях. Но то, что подверглось Verwerfung"у, ждет иная судьба.

Небесполезно напомнить в этой связи проведенное мною в прошлом году сравнение между некоторыми явлениями символического порядка и тем, что происходит в машинах, в современном смысле этого слова, - машинах, которые, если еще не говорят, то, похоже, вот-вот научатся. Их подкармливают цифрами, ожидая в ответ, что они вы дадут результат, для получения которого нам с вами при шлось бы заниматься счетом сто тысяч лет. Но ввести в них данные можно лишь с учетом рабочего ритма самой машины - в противном случае они просто не пройдут, не будут ею приняты. Этим образом можно воспользоваться и здесь. Нужно лишь добавить, что все, что символическим порядком отвергнуто, verworfen, появляется в реальном.
Текст Фрейда не оставляет сомнений на этот счет. Речь у него идет, как вы знаете, о Человеке-волке, которому, судя по паранойе, постигшей его в краткий промежуток времени между окончанием пройденного у Фрейда лечения и моментом, когда он вновь попадает под врачебное наблюдение, психотические тенденции и особенности не чужды. Отказ этого пациента подойти к кастрации, в его случае очевидной, в регистре символической функции, решительная неспособность его усвоить кастрацию своему л, тесно связаны со случившейся у него в детстве краткой галлюцинацией, которую он описывает в малейших деталях.
А состояла эта сцена в следующем. Играя с ножиком, пациент отрезал себе палец, который держался лишь на клочке кожи. Субъект рассказывает этот эпизод так, словно переживает его непосредственно в момент рассказа. Создается впечатление, что временные ориентиры у него утрачены. Он уселся затем на скамейку рядом с кормилицей, которой привык доверять все свои детские переживания, и не решился заговорить с нею. Как знаменательна здесь эта неспособность вымолвить слово - да еще с человеком, которому он привык доверять абсолютно все, тем более случаи вроде этого! Возникает своего рода бездна, провал во времени, разрыв в ткани опыта, после чего оказывается, что с ним ничего не случилось, все кончено, говорить не о чем. Связь, которую установил Фрейд между этим явлением и совершенно особым нежеланием знать, даже как знают вытесненное, о котором идет речь в его тексте, можно передать так; то, чему доступ в символический порядок заказан, возникает в реальном.

Существует тесная связь между запирательством и повторным появлением, в чисто интеллектуальной форме, того, что не интегрировано субъектом, с одной стороны, и Verwerfung’ом с сопутствующей галлюцинацией, то есть появлением в реальном того, что отвергнуто субъектом, с другой. Здесь перед нами, целая гамма, целая радуга отношений.
Что представляет собою галлюцинация? Это явление, в истоках которого лежит то, что мы назвали бы предварительно историей субъекта в символическом. Я не уверен, что стану в дальнейшем этого словоупотребления строго придерживаться, так как символической является, по определению, любая история, но давайте покуда на этой формуле остановимся. Суть различия состоит вот в чем - происхождение невротического вытесненного лежит в символическом не на том уровне истории, что происхождение вытесненного, с которым мы имеем дело в психозе, даже если по содержанию то и другое очень близки. Различение того и другого дает нам ключ, позволяющий сформулировать проблему несравненно проще, нежели это делалось до сих пор.

То же касается, в части вербальной галлюцинации, и той схемы, что была предложена мною в прошлом году.

Схема эта, напоминаю, демонстрирует разрыв полноценной речи между субъектом и Другим, а также обходной путь этой речи через два я, а и а’ и воображаемые отношения между ними. Субъект на схеме предстает тройственным: я субъекта говорит, адресуясь к другому, о субъекте, S, в третьем лице. Аристотель заметил, что неправильно говорить, будто человек думает, надо говорить, что он думает своей душой. Так и я говорю, что субъект говорит с собой своим я.

У нормального субъекта, правда, этот разговор с собой своим я никогда не бывает целиком выявлен, поскольку его отношения с собственным я принципиально двусмысленны: усвоение им своего я никогда не бывает безоговорочным и окончательным. У субъекта психотического, напротив, некоторые элементарные явления (и галлюцинация - наиболее типичное из них), в первую очередь, свидетель ствуют о том, что либо субъект целиком идентифицируется с л, к которому обращается, либо я без остатка обращается в инструмент. Это оно говорит о нем, о субъекте, S, читать ли ее как начальную букву слова Sujet, субъект, или как немецкое Es, Оно. В этом и состоит явление, именуемое вербальной галлюцинацией. В момент, когда она появляется в реальном, то есть сопровождаемая чувством реальности, которое является для элементарного феномена основополагающей характеристикой, субъект буквально говорит своим я - дело обстоит так, словно третье лицо, его дублер, говорил и комментировал его действия.

Вот результат, к которому приведет нас попытка уяснить место различных форм психоза по отношению к регистрам символического, воображаемого и реального. Одно временно мы сможем уточнить, в ее исходных моментах, ту функцию, которую позволительно доверить в лечении собственному л пациента. В пределе этой проблематики встает вопрос об объектном отношении. Манипулирование объектным отношением в рамках аналитических отношений, рассматриваемых как отношения между двумя участниками, основано на игнорировании автономии символического порядка, автоматически приводящем к смешению воображаемого и реального планов. Символические отношения при этом не исключаются, так как оба участника продолжают говорить, более того, они только этим и занимаются, но в результате их игнорирования то, что требует в субъекте признания в плане подлинного символического обмена - осуществить который, из-за постоянного вмешательства, очень непросто – заменяется признанием воображаемым: иными словами, фантазмом. А признать подлинность всего того, что принадлежит в субъекте порядку воображаемого, значит сделать психоанализ преддверьем безумия, и остается лишь радоваться, если это не приводит пациента к еще более глубокому помешательству - не происходит же этого, без сомненья, лишь потому, что для сумасшествия требуется определенная предрасположенность и, по меньшей мере, благоприятные условия.

Когда в Вене один очаровательный юноша, которому я пытался кое-какие мелочи объяснить, спросил меня, думаю ли я, что психозы имеют органическую природу, я ответил ему, что вопрос это давно пройденный, что я давно не делаю между психологией и физиологией никакой разницы и что Сумасшедшими не становятся по собственному желанию, как гласил некогда, в ушедшую уже эпоху, помещенный мною на стену моего приемного покоя девиз. Остается фактом, с другой стороны, что когда в аналитических отношениях применяют определенный способ манипуляции, состоящий в том, что признание в символическом плане подменяется признанием в плане воображаемом, именно это и приводит зачастую довольно быстро к возникновению более или менее устойчивого, а то и вовсе постоянно го, бреда.
Тот факт, что анализ может с самого начала спровоцировать запуск психоза, хорошо известен, но объяснения этому так никто и не дал. Совершенно ясно, что, наряду с предрасположенностью субъекта, немалую роль здесь играет и неосторожное использование объектного отношения.

Сегодня я попытался лишь пробудить у вас интерес к той теме, которую нам предстоит в этом году исследовать. Заняться паранойей очень полезно. Сколь бы бесплодным и неблагодарным нам этот предмет ни казался, речь идет здесь не только о разработке, шлифовке и применении фрейдовских понятий, но также и о нашей профессиональной подготовке в качестве аналитиков. И, я надеюсь, вы очень скоро сами почувствуете, что эта проработка понятий прямо сказывается на наших соображениях о собственной повседневной практике и о том, что именно она должна или, наоборот, не должна, собой представлять.

16 ноября 1955 года