Сегодня мне хотелось бы успеть кое-что рассказать вам о том, что мы зовем с вами объектом а - том самом, к ко­торому относится сказанное мной давеча о тревоге: она не лишена объекта.
В этом году объекта оказался у нас в центре внимания. В тематику семинара, посвященного тревоге, он отлично вписывается, так как только со стороны тревоги и можно к нему подойти - других субъективных проявлений у него нет.
На самом деле, а, о котором здесь идет речь, появилось в моих лекциях уже давно. Ведь это оно фигурирует в моей формуле фантазма как опоры желания: ($◊а), $ желание а.

1
Начну с уточнения, которое не кажется мне сегодня из­лишним, хотя постоянные мои слушатели могли бы сделать его и самостоятельно.
Уточнение касается иллюзии, возникающей при том субъективистском взгляде на вещи, который в выстраива­нии нашего опыта придает структуре субъекта решающее значение.
Точка зрения эта, которая благодаря школе Гуссерля, вы­делившей интенциональность как особую функцию, полу­чила в современной философии высшую степень развития, вводит нас в заблуждение относительно того, что следует именовать объектом желания. Ведь ее сторонники утверж­дают, что нет ноэзы, нет мысли, которая не была бы направ­лена на определенный предмет. И это, похоже, единствен­ный путь, позволяющий идеализму вновь обрести путь к реальному. Но правомерно ли мыслить объект желания та­ким образом? Так ли в отношении желания обстоит дело?

Обращаясь к уровню понимания, который разделяют все и на котором без интуиции не обойтись, я сразу задам воп­рос - а действительно ли объект желания ожидает нас впереди? В этом как раз пресловутая иллюзия и состоит. Именно она стерилизовала все попытки анализа приблизиться к пониманию объектного отношения, и я неоднократно делал попытки этот мираж рассеять. Сейчас я вновь, иными средствами, принимаюсь за то же самое.
Я не смогу уделить этой задаче так много внимания, как хотелось бы, надеясь сделать это в работе, с которой вы поз­накомитесь вне этой аудитории. Дня большинства из вас достаточно будет, я полагаю, общих формулировок, кото­рыми и удовольствуюсь я сегодня, обращая ваше внимание на то новое, что в этой лекции только что прозвучало.

Вам прекрасно известно, с каким трудом вырабатыва­ла эпистемология понятие причины. Лишь будучи неод­нократно редуцировано и сведено в конце концов к сомнительной и двусмысленной по своему характеру функции, смогло оно найти свое место в развитии современной фи­зики.
Совершенно ясно, с другой стороны, что как бы ни пыта­лись мы его редуцировать, ментальная, так сказать, его фун­кция не может быть исключена вовсе или сведена к своего рода метафизической тени. В объяснении его мало сослать­ся на интуицию. И я решительно утверждаю, что лишь рас­смотрев его в свете аналитического опыта заново, сможем мы выстроить критику чистого разума, соответствующую сегодняшнему дню нашей науки.

Во избежание дальнейших недоразумений, сразу скажу, что по аналогии с интенциональностью ноэзы объект а ни в коем случае себе представлять нельзя. В направленности желания, которую с гуссерлевской интенциональностью путать не следует, объект' этот выступает как его, желания, причина. Прибегая к только что мною использованной ме­тафоре, можно сказать, что объект располагается у объекта желания позади.
Именно этот объект а дает начало измерению, которое в теории субъекта оказалось проигнорировано, чем и объяс­няется ущербность координации, в центре которой распо­лагается гносеология, теория знания. Функция объекта тре­бует для своего описания новой структурной топологии, которая в формулировках Фрейда, в особенности тех, что касаются влечения, легко прослеживается.

Если вы хотите убедиться в этом на конкретном тексте, обратитесь к тридцать второй лекции Введения в психоана­лиз, которую я в прошлый раз вам цитировал. Проводимое там Фрейдом различие между Ziel, целью влечения, с одной стороны, и ее предметом, Оbjekt, с другой, расходится с обы­денным представлением, согласно которому цель и объект совпадают. Фрейд использует очень неожиданные терми­ны, и прежде всего eingeshoben- объект невидимо про­ходит, проскальзывает. Глагол этот однокоренной сущест­вительному Verschiebung, смещение. Объект, подчеркивает тем самым Фрейд, представляет собой нечто такое, что от нашего восприятия укрывается, ускользает.

С другой стороны, на этом уровне налицо у него явное противопоставление двух терминов - ausseres, внешнее, и inneres, внутреннее. Он уточняет, что хотя объект распола­гается ausseres, вовне, стремление окончательно удовлетво­ряется лишь постольку, я и не-я

поскольку оно встречает на своем пути что-то такое, что располагается в inneres, внутри тела. Именно там получает оно удовлетворение, Вefriedigung.
Топологическая функция, с которой я вас в прошлый раз познакомил, позволяет ясно сформулировать то, что необ­ходимо для разрешения этой задачи ввести. Ввести нужно понятие внешнего, которое предшествовало бы опреде­ленной интериоризации - интериоризации, возникаю­щей в тот момент, когда субъект, располагающийся в месте Другого, постигает себя в той зеркальной форме, х, которая впервые позволяет ему отличить собственное я от не-я. На нашем рисунке это внешнее располагается в а.

Этому месту объекта, этой располагающейся по ту сто­рону всякой интериоризации внешней области, и соответс­твует понятие причины. Метафизикой я сегодня заниматься не стану и поясню свою мысль на простейшем, доступном для всех примере. В качестве иллюстрации я воспользуюсь фетишем - и не случайно, так как именно в фетише измере­ние объекта как причины желания раскрывается в полной мере.
Что представляет собой желанное? Ведь фетиш находит воплощение не в туфельке, груди, или в чем-нибудь им по­добном. Фетиш причиняет желание. Само желание цепля­ется за что попало. Туфельку вовсе не обязательно должна была носить ОНА, туфелька эта может просто обнаружить­ся по соседству. Неважно даже бывает, есть ли у нее грудь: грудь может находиться и в голове. Мы знаем лишь, что для фетишиста наличие фетиша обязательно. Фетиш является условием сохранения его желания.

Укажу мимоходом на термин, который в немецком, на­сколько мне известно, не очень распространен и который в приблизительных французских переводах пропадает бесследно. Я имею в виду Libidohaushalt - слово, которое употребляет Фрейд в связи с тревогой. По значению своему оно занимает место где-то между Aushaltung относящему­ся к чему-то такому, что может быть прервано или снято, и Inhalt указывающим на содержимое. Но это, на самом деле, ни то, ни другое. Это поддержание либидо. Иными слова­ми, то отношение с объектом, о котором у меня сейчас идет речь, позволяет осуществить синтез между функцией сиг­нала, которую выполняет тревога, с одной стороны, и ее причастностью чему-то такому, что можно назвать преры­ванием в поддержке либидо, с другой.

Теперь, когда пример с фетишем помог вам ощутить как огромную дистанцию между двумя перспективами, в кото­рых объект в качестве объекта желания может предстать, так и причины, побудившие меня поместить объект а в предваряющую желание фазу, пришло время дать вам по­пять, к чему наши исследования нас ведут.

1

Там, где вы субъект по привычке ищете, там, где черты его, стоит Фрейду указать, скажем, на источник стремления, начинают проступать сами, там, откуда вы говорите, ведя речь от первого лица - там, короче, где вы произносите сло­во я, и располагается, собственно говоря, на уровне бессо­знательного, объект а.
На этом уровне вы этот объект а и есть - вот что для нас, как вы сами знаете, действительно нестерпимо, причем не только в речи, которая нас в таких случаях выдает. Я сразу проиллюстрирую это замечанием, которое выбьет вас из колеи привычных представлений о садистской и мазохист­ской функциях как о проявлении имманентной агрессии и ее изнанке. Вникнув в их субъективную структуру, вы сразу обнаружите черты различия, главную из которых я вам сей­час продемонстрирую на доске.

Садистское желание

Вот схема, на которой различия наглядно представлены в виде графа, имеющего всего четыре вершины. Правая сто­рона отведена Другому, левая - субъекту S, субъекту я, ко­торое еще не успело сложиться. Это субъект, который нам предстоит в психоаналитическом опыте пересмотреть и который не совпадает, как нам известно, с субъектом, опи­сываемым традиционной формулой, то есть с субъектом, чье содержание исчерпывается отношениями, в которые он вступает с объектами.
Садистское желание, со всей свойственной ему загадоч­ностью, нацелено прежде всего на то, чтобы вызвать у дру­гого расщепление, диссоциацию, навязывая ему, в опреде­ленных пределах, то, что тот не в состоянии вынести, то естьдоводя невыносимое ровно до той точки, где возникает раз­рыв, зияние между его существованием в качестве субъекта, с одной стороны, и тем, что он претерпевает и может вытер­петь, и от чего он, возможно, страдает в теле, с другой.
Садист ищет, как таковой, не столько страдания другого, сколько его тревоги. Это как раз и нашло отражение в моей формуле в формулах второй лекции этого года, которые я вас учил, помнится, читать правильно, кружок означает не букву о, а именно ноль.
Тревога другого, его существование в качестве субъекта перед лицом этой тревоги - вот что дает в садистском же­лании о себе знать. Именно поэтому и решился я в одном из моих Семинаров продемонстрировать, что по структу­ре своей оно вполне подобно тому, что выступает у Канта условием применения чистого практического разума, то есть применения той самой нравственной воли, которая выступает у него как единственное, в чем проявляется связь человека с чисто нравственным благом. Я извиняюсь за краткость этого напоминания. Тем, кто присутствовал на том семинаре, это знакомо. Остальные скоро прочтут это изложенным несколько по иному в моем предисловии к Философии будуара - тексте, на котором я это уподобление, собственно, и построил.
Новая черта, о которой я хочу вам сказать, характерна именно для желания, которое испытывает садист. Выполняя свой акт, совершая свой ритуал - ибо мы имеем здесь дело с человеческим действием особого рода, которое строит­ся по законам ритуала - субъект, движимый садистским желанием, не знает, чего он ищет. А ищет он возможности явиться - не ясно, кому, так как для него самого откровение это останется, так или иначе, невнятным - в облике чисто­го объекта, черного фетиша. Именно к этому сводится, в конечном счете, любое проявление садистского желания, когда тот, кто испытывает это желание, делаетшаг к его осу­ществлению.
Вспомните Сада - не случайно то, что осталось от него после осуществленного работой воображения нескольких поколений пресуществления, приняло облик, который придал ему, создавая его воображаемый портрет, Ман Рей: облик человека, застывшего в камне.
Совершенно иной является позиция мазохиста, кото­рый открыто объявляет превращение в объект своей це­лью - будь то в сидящую под столом собаку, или в товар, который вместе с другими предметами можно продать на рынке. Что он хочет, иными словами, это отождествиться с обычным предметом, предметом обмена. Он не способен увидеть себя тем, кто он есть, тогда как в действительности он, как и все прочие, представляет собою а.
Почему он в этом признании, в любом случае невозмож­ном, так заинтересован, его анализ как раз и может нам под­сказать. Но мы не сможем понять конкретных условий, в ко­торых его желание складывалось, пока не установим здесь тех структурных совпадений, которые сделали его возможным.
Я не утверждаю, обратите внимание, будто идентифи­кация с объектом мазохисту действительно удается. Как и у садиста, идентификация эта всего лишь разыгрывается на своего рода сцене. Но и на этой сцене садист не видит себя, он видит лишь все остальное. Есть нечто, чего не видит и ма­зохист, и мы еще с вами об этом в дальнейшем поговорим.
Это позволяет мне предложить несколько формул, пер­вая из которых заключается в том, что признание себя в ка­честве объекта желания, в том смысле, в котором я его по­нимаю, всегда является мазохистской чертой.
Достоинство этой формулы в том, что она обнаруживает заключающуюся здесь трудность. Удобно, конечно, восполь­зоваться своего рода марионеткой и сказать, например, что если налицо мазохизм, значит у субъекта злое сверх-я. Нам хорошо известны, разумеется, все разновидности, которые в мазохизме принято выделять - мазохизм эрогенный, ма­зохизм женский, мазохизм нравственный. Но сама класси­фикация эта звучит так, как если бы мы сказали - есть вот этот стакан, есть христианская вера, а есть падение акций на Уолл-стрит. Она нам ровным счетом ничего не дает. Чтобы говорить о мазохизме осмысленно, нужно найти для него какую-то более унифицированную формулу. Назвав причиной мазохизма сверх-я, мы не погрешим против это­го интуитивного предположения - учитывая, конечно, все то, что мы с вами сегодня относительно причины выясни­ли. Лучше будет сказать, поэтому что сверх-я причастно функционированию объекта в качестве причины, если по­нимать причину так, как предложил ее понимать я. Можно было бы даже ввести сверх-я в ряд тех объектов, о которых нам с вами предстоит говорить.
Их можно перечислить. Но сделай я это с самого на­чала, вы бы, чего доброго, потеряли голову и вообразили себе, будто ряд этот содержит вещи, с которыми вы давно научились в анализе обращаться. А между тем, это не так. Допустим, вы полагаете, что функции материнской груди или экскремента вам хорошо известны, но относительно фаллоса, согласитесь, у вас никакой ясности нет. А когда речь у меня пойдет о следующем объекте - я назову его, чтобы дать пищу вашему любопытству, сразу: это глаз как таковой - вы и вовсе растеряетесь. Вот почему подходить к этим объектам следует с осторожностью: ведь если без объекта этого не бывает тревоги, значит, он представляет опасность. Будем же осторожны, ибо объекта этого нам не хватает.
В данном случае осторожность эта послужит мне пово­дом объяснить вам, что я имел в виду; сказав, два занятия назад - один из моих слушателей обратил на это внимание - что желание и закон представляют собою одно и то же.
Желание и закон - это одно и то же в том смысле, что у них общий объект. Недостаточно, поэтому, отделаться ут­верждением, что соотносятся друг с другом как две сторо­ны одной и той же стены, или как лицо и изнанка. Это зна­чило бы обойти настоящую трудность. Вся ценность мифа, ставшего для анализа отправной точкой, и состоит как раз в том, что он позволяет это почувствовать.
Вся суть эдипова мифа в том, что изначально желание как желание отца и закон представляют собою одно и то же. Связь закона с желанием настолько тесна, что только функция закона дорогу желанию и прокладывает. Желание как желание к матери функции закона вполне идентично. Именно запрещая это желание, закон его как раз и навязы­вает - ведь сама по себе мать, согласитесь, объект далеко не самый желанный. Если все организуется вокруг желания матери, если в качестве жены сын должен предпочесть ей другую женщину, не значит ли это, что в саму структуру желания оказывается внедрена заповедь? Иными словами, желаем мы по заповеди, по команде. Смысл эдипова мифа в том, что желание отца и полагает закон.
Какое место в этой перспективе принадлежит мазохиз­му? Совпадение желания и закона является для мазохиста единственной наградой. Соединяя - на своего рода сцене: об этом обстоятельстве забывать никогда не следует - жела­ние и закон, мазохист демонстрирует, как ему кажется, что закон - это желание Другого.
Одно из последствий этого для нас очевидно. Мазохист оказывается в положении, так сказать, отброса. Это не что иное, как наш объект а, предстающий здесь в образе, от­броса, хлама, того, чему среди обычных объектов не найти места.
Это лишь один из обликов, в которых может предстать в перверсиях а. То, каким находим мы его на уровне мазохиз­ма, функцию а, составить понятие о которой можно лишь описав вокруг нее круг, ни в коем случае не исчерпывает.
Главным следствием идентичности желания отца зако­ну является комплекс кастрации. Закон родится из загадоч­ного превращения или мутации желания отца после его убийства, и последствием этого превращения является, как в истории аналитической мысли, так и во всем, что с ней так или иначе наверняка связано, комплекс кастрации. Вот почему там, где не хватает «, на схемах моих появляется значок (-φ).
Итак, пункт первый: я ввел понятие объекта как причины желания. Пункт второй: я объяснил вам, что признание себя объектом «его» желания является мазохистской чертой; я указал в связи с этим на то, что заявляет о себе при опреде­ленном вмешательстве сверх-я; я подчеркнул, наконец, осо­бый характер того, что появляется на месте а в форме (-φ).
Мы переходим, таким образом, к третьему пункту, где речь пойдет о структурных возможностях проявления объ­екта а как нехватки. Именно для того, чтобы дать вам о них представление, и прибегаю я с некоторых пор к знакомой вам зеркальной схеме.
Что представляет собой объект а на уровне того, что существует в качестве тела, не открывая нам до конца, так ска­зать, свою волю? Объект а и есть в данном случае та камен­ная стена, о которой говорил Фрейд, тот последний, ни к чему далее не отсылающий резерв либидо, чьи пунктирные контуры с таким волнением обнаруживаем мы в его текстах каждый раз, когда он на них наталкивается. Я не могу завер­шить сегодняшнюю лекцию, не указав вам то направление, в котором нужно идти, чтобы дать этим догадкам Фрейда новую почву.
Какое место оно, это маленькое а, занимает? На каком уровне становится оно, по возможности, узнаваемо? Я вам сказал уже, что признание себя объектом его желания ха­рактерно для мазохиста. Но мазохист проделывает это толь­ко на сцене, и вы увидите в дальнейшем, что происходит, когда он на сцене этой не может более оставаться. На сцене мы пребываем отнюдь не всегда, хотя пределы ее простира­ются далеко, захватывая и область наших снов. Когда мы не находимся больше на сцене, когда, оставаясь по эту сторону от нее, мы пытаемся прочесть в Другом, что именно проис­ходит с нами, там, вx; мы обнаруживаем лишь нехватку.
Характерной чертой объекта является нехватка его как раз там, в том месте Другого, где субъект складывается, то есть предельно далеко, по ту сторону всего того, что мо­жет обнаружиться в процессе возвращения вытесненного. Именно в Urverdrangung, в ни к чему далее не сводимом ин­когнито - непознаваемым мы не можем его назвать, пос­кольку как-никак о нем говорим - и выстраивается как раз, и пребывает то самое, что назвал я в своем анализе перено­са термином агалма.
Лишь тогда, когда внимание наше направлено на это пустое место как таковое, открывается нам измерение, которое в анализе переноса как правило - и не случайно - оказывается незамеченным. Это место, границы которого очерчены чем-то таким, что, материализуясь, предстает как кромка, отверстие, зияние, как возникающий в зеркальном образе и знаменующий собой его границу провал, как раз и представляет собой привилегированное место тревоги.
С этим феноменом кромки вы сталкиваетесь порой, к примеру, оказавшись перед зрелищем открытого окна, об­рамляющего тот иллюзорный мир признания, который я называю сценой. Эта кромка, рама, зияние, проиллюстри­рована в моей схеме по меньшей мере дважды - в кромке зеркала, а также в маленьком значке ◊. Того, что это и есть место тревоги, вы не должны никогда забывать - значок сигнализирует для вас о том, что находится в центре фор­мулы, где он фигурирует.
Текст Фрейда о Доре, к которому я вас попрошу обра­титься, читаешь каждый раз с возрастающим изумлением, ибо это текст с двойным дном. Новичкам непременно бро­саются в глаза его недочеты и слабости, но глубина, которая за этими камнями преткновения открывается, ясно показы­вает, что автор кружит вокруг того, что пытаемся очертить мы сами.

Тем, кто прослушал мой семинар о платоновском Пире, текст о Доре - с которым вам в любом случае следует пре­жде всего познакомиться - напоминает об измерении, о ко­тором, говоря о переносе, чаще всего забывают. О том, ины­ми словами, что перенос не сводится к воспроизведению и повторению определенной ситуации, действия, поведения, травматического опыта прошлого. В нем есть и другая ко­ордината, которую я, в связи с аналитическим вмешатель­ством Сократа, как раз и подчеркивал - это, в разбираемых мною случаях, не что иное, как любовь, которая налицо в настоящем. Мы ничего не поймем в переносе, пока не усво­им себе, что он является, в частности, следствием этой люб­ви, любви в настоящем, и аналитики должны в ходе анализа об этом помнить. Любовь эта заявляет о себе различными способами, но пусть они вспоминают о ней хотя бы тогда, когда она зримо присутствует. Именно в связи с этой ре­альной, скажем так, любовью и возникает центральный для переноса вопрос - тот, которым задается субъект относи­тельно агалмы, того, чего ему не хватает, ибо именно ей, не­хваткой этой, он любит.

Не случайно я давно внушаю вам, что любить - значит дарить то, чего не имеешь. Это и есть краеугольный камень комплекса кастрации. Чтобы иметь фаллос, чтобы быть в состоянии им воспользоваться, важно как раз не быть им.
В условиях, когда обнаруживается, что субъект есть фал­лос - а субъект не только имеет его, но он и есть: для муж­чины это несомненно, да и женщина, при определенном стечении обстоятельств, я позже скажу, каких, вынуждена бывает им быть - опасность налицо.

3

Довольно будет, если я, под занавес моей лекции, попро­шу вас внимательно перечитать текст Фрейда, посвящен­ный его отношениям с гомосексуальной пациенткой.
В ходе ее анализа выяснилось, напоминаю вам, что го­мосексуальная ориентация девушки обнаружилась в связи с непонятным чувством разочарования, возникшим у нее по поводу рождения в ее семье младшего брата. Ориентация эта заявила о себе в форме демонстративной любви к женщине сомнительной репутации, по отношению к которой пациен­тка вела себя, утверждает Фрейд, совершенно по-мужски.
Привыкнув рассуждать, ничего толком не зная, мы не замечаем уже, что Фрейд обращает здесь наше внимание на те самые черты, которые я попытался выявить некогда в куртуазной любви. И делает он это штрихами порази­тельно точными, умело пользуясь существующими здесь аналогиями. Пациентка ведет себя как рыцарь, готовый все вынести ради своей Дамы, довольствуется с ее стороны са­мыми незначительными, ничтожными милостями и явно предпочитает ими и обходиться. Чем меньше поклонник рассчитывает от объекта любви на то, что можно было бы рассматривать в качестве вознаграждения, тем большее до­стоинство объект этот в его глазах обретает;
Когда же до него доносятся слухи, что поведение его воз­любленной не слишком-то благовидно, любовная экзальта­ция только усиливается в нем дополнительным желанием ее спасти. Все это у Фрейда замечательно акцентировано.
Вы помните, конечно, как эта девушка попала к Фрейду на консультацию. Роман этот разыгрывался на виду у все­го города, и вызывающее поведение девушки немедленно подсказало Фрейду, что речь идет о провокации, обращен­ной к одному из членов ее семьи. Очень скоро выяснилось, что это не кто иной, как ее отец, Конец связи положила со­стоявшаяся между ними встреча. Девушка в сопровождении своей возлюбленной неожиданно встречает отца, направ­ляющегося на службу. Отец кидает на нее раздраженный взгляд. Дальнейшая сцена разворачивается очень быстро. Возлюбленная девушки, для которой вся эта авантюра яв­ляется всего-навсего сомнительным и уже приевшимся развлечением, не желает осложнять себе жизнь и заявляет той, что с нее довольно, что на этом их отношения долж­ны закончиться, что та не должна ее вечно преследовать и слать ей ежедневно горы цветов. В ответ девушка немедлен­но бросается с моста.
В свое время, пытаясь разобраться в случае маленького Ганса, я изучал карты Вены довольно внимательно, но где именно это могло произойти, сказать, тем не менее, не бе­русь. Речь идет, скорее всего, о месте, похожем на малень­кий ров возле бульвара Перейре, по дну которого проло­жены заброшенные ныне трамвайные пути. В таком месте девушка, скорее всего, и падает, niederkommt.
Ассоциация с родами смысла этого немецкого слова да­леко не исчерпывает. Niederkommen, падение, типично для любой ситуации, когда субъект внезапно встречается с тем, что он представляет собой в качестве а. Не случайно мелан­холики склонны бывают бросаться из окон, причем проде­лывают это с ошеломляющей быстротой и внезапностью. Само окно, напоминая границу между сценой и миром, подсказывает нам значение такого поступка: субъект как бы возвращается в то состояние, в котором он себя ощуща­ет - состояние принципиальной изъятости своей из мира. Прыжок знаменует собой мгновение, когда в абсолюте, ко­торый субъект несет в себе и о котором только мы, аналити­ки, можем составить себе какое-то представление, соверша­ется, наконец, соединение желания и закона. Именно это и происходит в момент, когда наш лесбийский рыцарь жен­ского пола и его каренинский, если можно так выразиться, объект, сталкиваются с отцом.
Одним раздраженным взглядом отца такого отыгрыва­ния не объяснить. Здесь налицо нечто такое, что затрагива­ет саму основу их отношений, ее структуру как таковую. О чем идет речь? Я поясню это очень кратко, надеясь, что вы вполне готовы меня понять.
Дочь, чье разочарование в отце в связи с рождением младшего брата стало в жизни поворотным пунктом, пос­таралась сделать с кастрацией, присущей ей как женщине, то, что делает со своими мужскими прерогативами рыцарь, принося их в жертву обожаемой Даме. Жертва эта делает ее, задним числом, носителем того, чего в поле Другого не до­стает: именно она теперь верховный гарант того, что закон действительно желание отца и есть, что отец - и это выше всяких сомнений - пребывает в ореоле славы абсолютного фаллоса, Ф.
Отношение дочери к отцу обусловлены здесь в первую очередь ее обидой и жаждой мести. Ее обида и ее месть и суть как раз в данном случае этот закон, этот верховный фаллос. Большое Ф - вот место, которое она, судя по всему, занимает Поскольку в моих чувствах к тебе я оказалась об­манута и стать твоей женой и твоим объектом мне не дано - что ж, думает девушка, пусть Она станет тогда моей Дамой, а я сама, я стану тогда тем, кто выстраивает и поддержива­ет идеализированные отношения с тем, что от меня самой оказалось отторгнуто, чего мне, в качестве женщины, не хватает. Не забудем, что девушка действительно перестала культивировать в себе нарциссизм, перестала заботиться о своей внешности и красоте и отбросила всякое кокетство все ради того, чтобы всецело посвятить себя служению своей Даме.
Вот суть той сцены, свидетелем которой становится отец во время краткой встречи их на мосту. Однако осуждение, которое дало о себе знать в его взгляде, ее, эту сцену, для ко­торой одобрение со стороны субъекта значило все, полно­стью обесценило. Поэтому и возникло немедленно то, что в моей первой таблице, таблице координат тревоги, названо замешательством.
Затем последовала эмоциональная реакция. Обратитесь снова к этой таблице, и координаты ее вам станут ясны. Причина эмоционального взрыва в том, что перед сценой, которую ей устраивает подруга, девушка неожиданно ока­зываете я безоружна.
Хочу сказать здесь несколько слов для того, кто попро­сил меня заранее объяснить, в чем вижу я разницу между actingout, с одной стороны, и отыгрыванием, с другой. К этой теме мы впоследствии еще вернемся, но уже сейчас можно сказать, что оба условия, существенные для того, что я называю отыгрыванием, в данном случае оказыва­ются выполненными.
Первое из них - это полная идентификация субъекта с тем а, к которому он себя сводит. Это как раз и происходит с девушкой в момент встречи. Второе - это столкновение между желанием и законом. В данном случае, желание отца, на котором строится все поведение девушки, сталкивается с законом, который читает она в его взгляде. Именно этот взгляд идентифицирует девушку, в ее глазах, с а и выбрасы­вает, скидывает ее за пределы сцены. А реализовать, отыг­рать это может она только в падении.
У меня не хватает сегодня времени, чтобы объяснить, какие выводы можно отсюда сделать. Замечу лишь, что из­вестное замечание Фрейда относительно скорби, где яв­ление, которое выглядит со стороны скорбящего субъекта как месть, объясняется самоидентификацией субъекта с предметом скорби, сути дела далеко не исчерпывает. Мы скорбим и окружающее, соответственно, обесценивается для нас постольку, поскольку предмет нашей скорби слу­жил, неведомо для нас самих, носителем нашей кастрации. Когда эта последняя вновь вступает в свои права, мы видим себя такими, каковы мы в действительности: кастрация вновь становится нашим уделом.
Вы чувствуете, что мне, по недостатку времени, прихо­дится быть почти голословным. Но в пользу того, что я прав, свидетельствуют, по меньшей мере, две вещи.

Это, прежде всего, возникающее у Фрейда ощущение, что какие бы впечатляющие успехи его пациентка в анали­зе ни делала, все они ей как с гуся вода. Место а в зеркале Другого Фрейд сумел определить очень точно - все необ­ходимые координаты у него налицо. Он не располагает, ко­нечно, моим топологическим инструментарием, но яснее, чем он, выразиться невозможно. Препятствие, с которым я сталкиваюсь, в которое я упираюсь, говорит он, напоми­нает то, что происходит в гипнозе. А что происходит в гип­нозе? Субъект способен прочесть в зеркале Другого все, что лежит на уровне нарисованной у меня пунктирной лини­ей вазы - все, иными словами, что может иметь зеркальное отражение. Не случайно инструментами гипноза как раз и служат, как правило, зеркало, пробка графина, или просто взгляд гипнотизера. Единственное, что пациент в гипнозе не видит, это как раз пресловутая пробка, или взгляд самого гипнотизера, и есть. Причина гипноза остается, таким об­разом, для него невидимой и в результатах его не дает ни­как себя знать.
Другим важным аргументом в мою пользу является сом­нение, характерное для невроза навязчивости. На что на­правлено оно, это радикальное сомнение, в силу которого анализы подобных больных идут, по обыкновению, долго и гладко? Анализ такого невротика - это для аналитика и па­циента настоящий медовый месяц. Ибо в фокусе его оказы­вается то, что Фрейд как раз и характеризует как типичную для подобного больного позицию: да, думает тот о своем аналитике, это, конечно, прекрасный человек, и говорит он страшно интересные вещи - беда лишь в том, что я ему ни на грош не верю. Центральное место занимает это сомне­ние не случайно - ведь на схеме моей оно здесь, в х.

Что касается случая с гомосексуальной пациенткой, то в нем на место а выдвигается, в каком-то смысле, фаллос. Это обстоятельство как раз и бросает в данном случае свет на исход лечения.
Мне совестно было бы толковать этот текст - он говорит сам за себя настолько ясно, что добавить мне к нему нечего. Я попросил бы, по меньшей мере, не пропустить мимо ушей как привычную ныне банальность то, чем этот человек, сто­явший тогда на пороге открытия, завершает свой текст, и обратить внимание на различие, которое проводит он меж­ду обусловливающими гомосексуальность, независимо от ее характера, факторами: конституциональными, с одной стороны, и историческими, с другой. Изолируя Objektwahl, выбор объекта, как таковой, и демонстрируя действующие в нем своеобразные механизмы, он выделяет объект в ка­честве привилегированной области психоаналитического исследования. Так или иначе, все оказывается завязано на отношение субъекта к а.

В парадоксальности своей анализ этот вплотную при­ближается к рубежу, где Фрейд, как я в прошлый раз уже го­ворил, столкнулся с вопросом, который вынужден оказался завещать нам: как работать на уровне комплекса кастрации? Парадоксальность его заключается в факте, который, буду­чи в записях наблюдений зарегистрирован, не вызывает, к моему изумлению, у знакомых с ним аналитиков ни малей­шего изумления: заканчивается анализ тем, что Фрейд па­циентку бросает.
Теперь, имея в нашем распоряжении случай Доры, к ко­торому я в дальнейшем еще вернусь, мы можем в происшед­шем разобраться гораздо лучше. Об оплошности аналити­ка не может в этом последнем случае быть и речи - можно смело сказать, что если анализ Доры и не был доведен до конца, Фрейду было все до конца понятно. Но в случае с го­мосексуальной девушкой - случае, где функция а выступа­ла настолько выпукло, что оказалась разыграна в реальном: отыгрывание, символическое значение которого Фрейд прекрасно понимал - он капитулирует. У меня ничего не выйдет, говорит он, и передает случай коллеге женского пола. Берет на себя инициативу и бросает пациентку он сам.
Я покидаю вас, предоставляя поразмышлять на досуге на эту тему.
Я стараюсь, как видите, наметить то, что в манипулиро­вании переносом должно служить аналитику главным ори­ентиром.

16 января 1963 года.