1. О том, что анализ несет на себе черты личности анализируемого, говорят сегодня как о чем-то само собой разумеющемся. А вот поинтересоваться влиянием, которое оказывает на анализ личность самого аналитика, считается смелостью. Именно это, по крайней мере, оправдывает ту дрожь, которая охватывает нас, когда мы слышим модные нынче разговоры о контрпереносе — разговоры, которые только и делают, что помогают неуместность этого понятия завуалировать: поглядите, мол, какую душевную высоту мы, аналитики, демонстрируем, не скрывая, что сами сделаны из той же глины, что и те, над кем мы работаем.
Я сказал сейчас горькую правду, но тем, к кому эта правда относится, она как с гуся вода: ведь сегодня многие не стесняются признаваться в том, что под видом психоанализа пациента они занимаются его «эмоциональным перевоспитанием».^[1]
Считать, что аналитик работает на этом уровне, означает занять определенную принципиальную позицию. Всё, даже самое дельное, что можно с этой позиции о переносе сказать, лишь отвлечет нас от сути дела. Потому что обман, который мы здесь собираемся изобличить, лежит по ту его сторону.^[2]
Мы не собираемся уличать современный психоанализ во всём том, в чем он Фрейду противоречит. Мы должны ему быть ему, наоборот, благодарны, ибо он сам разоблачил себя, похваляясь, будто превзошел то, чего на самом деде не знает. Ведь от фрейдовского учения он удержал достаточно, чтобы дать нам почувствовать, насколько его изложение с самим этим учением диссонирует.
Мы постараемся показать, почему бессилие поддерживать подобающим образом определенный praxis оборачивается, как в человеческой истории это обычно и происходит, применением власти.

2. Психоанализ, конечно же, задает лечению направление. Первый принцип этого лечения, азбучная истина, которую психоаналитику с самого начала внушают и которую он на опыте прочно усваивает, состоит в том, что пациента он никуда направлять не должен. Душепопечение, нравственное руководство, которого верующий католик ожидает от церкви, здесь напрочь исключено. Психоанализ, возможно, ставит перед нравственным богословием определенные проблемы, но это проблемы иного свойства, нежели те, что ставит перед ним практика душепопечения, хотя стоит напомнить, что и к этому последнему у богословия есть вопросы.

Ведение лечения — совершенно иное дело. Его первая задача — добиться от субъекта готовности следовать правилам психоанализа, то есть дать ему определенные, лежащие в основе так называемом «аналитической ситуации» директивы - директивы, необходимость в которых не следует недооценивать под тем предлогом, будто субъект, якобы, будет следовать этим правилам, о них не задумываясь.
Директивы эти сообщаются пациенту в форме определенных предписаний. Сколь бы мало их аналитик ни комментировал, остается фактом, что эти предписания‚ и даже сам тон, в которых они преподносятся, станут проводником его собственных теоретических представлений в их практическом применении. Что отнюдь не препятствует его солидарности с массой предрассудков, поджидающих его на этом же месте со стороны пациента, которому распространение информации, не знающее в нашей культуре препятствий‚ позволило заранее составить себе определенное представление о ходе анализа и его цели.
Уже одно это показывает нам, что проблема направления лечения, начиная с самых первых директив, не сводится к односторонней коммуникации, так что эту, первую, фазу, мы сейчас вынуждены оставить, чтобы дальнейшее исследование могло пролить на нее определенный свет.
Скажем лишь, что фаза эта призвана, по сути деда, позволить пациенту забыть, что речь идет всего-навсего о словах, хотя сам аналитик забывать об этом не должен.

3. Мы, впрочем, уже заявили, что вовлекать субъекта в анализ собираемся именно со стороны аналитика.
Начиная, так сказать, совместное предприятие, пациент не должен становиться его единственным пайщиком. Аналитик тоже должен внести свой вклад — он тоже должен платить:
- платить, безусловно, словами, если аналитическая трансмутация, которой они подвергаются, сообщает им достоинство токования;
- платить и своей личностью — личностью, которую он, так иди иначе, предоставляет в качестве опоры для тех своеобразных явлений, которые анализ обнаруживает в переносе;
- но разве можно забыть, что платит он и тем существенным, что живет в самых сокровенных его суждениях: разве может он, вмешавшись в действие, затрагивающее сердцевину человеческого бытия (Kern unseres Wesens, как пишет Фрейд [6]), остаться при этом сам вне игры?
Пусть те, кто становится под мои знамена, не беспокоятся за меня при мысли о том что я снова подставляю себя под удар противников, всегда готовых списать всё, что я говорю, на мою пресловутую «метафизику».
Ибо именно от тех, кто заявляет, что довольствуется действенностью своего лечения‚ можно услышать, что аналитик, мол, лечит не тем, что он говорит и делает, а тем, что он есть. Никто, похоже, не требует от автора этого утверждения объяснений и не упрекает его в нескромности, когда он, улыбаясь в ответ на сыплющиеся отовсюду насмешки, ссылается, чтобы положить конец бесконечному спору о неврозе переноса, на доброту — свою собственную (нужно быть хорошим — ни о какой трансцендентности в этом контексте речь не идет).^[3] Но у кого достанет бессердечия приставать с вопросами к человеку, согнувшемуся под своей ношей, чья походка ясно дает понять, что сума его заполнена кирпичами?
Но бытие, кто бы к нему ни апеллировал, бытием остается, и мы вправе спросить, при чем тут оно?

4. Так что я смело сажаю аналитика на скамью подсудимых - той, на которой сижу я сам - и обращаю его внимание на следующий факт: чем более его занимает свое бытие, тем менее уверен он в своих действиях.
Интерпретируя то, что предстает мне в слове и деле, я решаю, какой мне оракул произнести и артикулирую его, как хочу, будучи, после Господа Бога, единственным господином у себя на борту. Я не могу, разумеется оценить все последствия своих слов, но имею о них представление и пытаюсь избежать худшего; иными словами, я всегда свободен решать, когда, как часто и что именно надлежит мне интерпретировать: все правила, как мне представится, сформулированы таким образом, чтобы ни в чем не стеснять меня как их исполнителя — именно в этом смысле мои действия соотносятся со своим результатом как с «материалом».
Что касается работы с переносом, то здесь, напротив, моя свобода оказывается отчуждена от меня в связи с удвоением‚ которое моя личность претерпевает, и всем известно, что как раз в этом секрет анализа и стоило бы искать. Это не мешает иным считать, что они сделали шаг вперед, придя к ученому выводу, что психоанализ, мол, следует изучать как ситуацию с двумя участниками. При этом ставятся, конечно, условия, которые ограничивают свободу маневра, но ситуация‚ понятая таким образом, все равно (и столь же бесхитростно, как и пресловутая идея эмоционального воспитания, о которой у нас шла речь) служит обоснованию принципа дрессировки так называемого слабого Я другим Я — Я, которое считается способным эту задачу выполнить, потому что оно, якобы, «сильное». Говорят обо всём этом не без смущения, о чем свидетельствуют поразительные своей неуклюжестью покаянные оговорки, вроде той, например, что призывает не поддаваться на требование «лечить изнутри» .^[4] Тем более показательно в связи с этим, что согласие субъекта, к которому в этом случае апеллируют, дается лишь задним числом, когда фактически оно уже было навязано ему извне.
Мы выставляем эти заблуждения на всеобщее обозрение не для собственного удовольствия, мы просто хотим воспользоваться этими рифами как буйками на своем фарватере.
На самом деле в любом анализе, даже таком непутевом, как эти, перенос всегда переживается как эффект, которого в обычных отношениях между двумя людьми ожидаешь меньше всего. Аналитику остается признать, что ему приходится здесь как-то ладить с феноменом, за который он не несет ответственности - мы все знаем, как настойчиво Фрейд подчеркивал спонтанный характер переноса у пациента.
С некоторого времени аналитики, потчующие нас работами, где учение Фрейда безжалостно пересматривается, хотят внушить нам, что настойчивость эта, так долго служившая им линией обороны, выдает, якобы, нежелание Фрейда брать на себя обязательства которые предполагает само понятие ситуации. Мы, как видите‚ в курсе происходящего.
Однако дешевая экзальтация жеста, которым они кидают возникающие в рамках своего контрпереноса чувства на чашу весов, где те призваны ситуацию уравновесить, свидетельствует‚ скорее, о больной совести: отказе разобраться в подлинной природе переноса.
О тех фантазмах, которые связываются анализируемым с личностью аналитика, нам дано знать не больше, чем о том, как просчитывает идеальный игрок намерения своего противника. Определенная стратегия здесь, несомненно, налицо, но не стоит слишком доверять метафоре зеркала, говоря о той нейтральной поверхности, которую предъявляет пациенту его аналитик. Непроницаемое лицо и рот на замке преследуют здесь совсем не ту цель, что в бридже. Аналитик, скорее, берет себе здесь в помощники то, что в этой игре называют «смертью». Но делает он это лишь для того, чтобы возник тот четвертый, который станет для анализируемого в этой игре партнером, чьи карты аналитик своей игрой постарается помочь ему угадать. Такова связь, скажем так, самоотверженности, на которую обязывает аналитика ставка, что разыгрывается в анализе.
Можно было бы развернуть метафору, описывая обусловленность игры аналитика тем, находится ли он «справа» иди «слева» от пациента, то есть играет ли он после четвертого партнера или перед ним — иными словами, играет ли он со смертью до этого последнего иди после него.
Но ясно, так или иначе, что чувства аналитика могут занимать в этой игре лишь одно место — место смерти, и что ели оживить ее, игра будет продолжаться, хотя нельзя уже будет сказать, кем именно.
Вот почему аналитик не так свободен в своей стратегии, как в своей тактике.

6. Но пойдем далее. Еще менее свободен аналитик в том, что эту стратегию задает: в своей политике, где ориентироваться ему стоит не на свое бытие, а на его нехватку.
Скажем иначе: аналитик не сможет составить о своем воздействии на пациента верного представления, пока не станет исходить из того, благодаря чему это воздействие вообще возможно; пока он, вникнув в парадоксальность описанного нами «четвертования»‚ не пересмотрит радикально структуру, позволяющую действию вмешаться в реальность.
Для современного психоаналитика эта связь с реальностью представляется очевидной. Нарушения этой связи у пациента оцениваются ими исходя из авторитарных принципов, применяемых воспитателями испокон века. Они полагают при этом, что дидактический анализ позволит гарантированно поддерживать эту связь на достаточном уровне у самих аналитиков, невольно оставляющих чувство, что для работы с проблемами, с которыми люди к ним обращаются, кругозор их зачастую, мягко говоря, узковат. На самом деле это просто низводит проблему на индивидуальный уровень.
И когда они прослеживают роль аналитического метода в уменьшении у субъекта тех отклонений по отношению к реальности, вину за которые они возлагают на его сопротивление и его перенос, нас вовсе не убеждает их бурная радость по поводу той «простой ситуации», которую якобы предоставляет анализ для их оценки. Да полно! Какой же воспитатель станет так легкомысленно судить об опыте, через который сам должен был, по идее, пройти!
Подобные суждения наводят на мысль, что аналитики эти придали бы этому опыту иное направление, будь они вынуждены, доверившись собственному чувству реальности, изобретать его сами - стать, страшно подумать, первопроходцами! Они об этом немного догадываются — именно поэтому они так скрупулезно соблюдают все формы.
Напрашивается предположение‚ что желая укрепить эту, очевидно, шаткую конструкцию, некоторые заокеанские аналитики могли почувствовать нужду в том, что ввести для реального некую стабильную величину, которая могла бы стать для реального эталоном – такой величиной и стало автономное эго. Оно представляет собой совокупность, якобы организованную, самых разнородных функций, опираясь на которую, субъект чувствует свою прирожденность. Эго это считается автономным, поскольку оно ограждено от раздирающих личность конфликтов (это так называемая бесконфликтная сфера).
В этой картине без труда узнается избитое представление, которое даже самая академичная интроспективная психология давно отвергла как бездоказательное. Эта регрессия превозносится, однако, как возвращение в колыбель «общей психологии».
Как бы то ни было, она разрешает, наконец, вопрос о бытии аналитика.^[5] Команда эго, не столько равных, конечно, сколько автономных (где та врожденная печать, что удостоверяет их в достаточности своей автономии), предлагает американцам привести их к желанному happiness, не нарушая при этом их автономий — эгоистических или нет – неважно, чьими бесконфликтными сферами вымощен ведущий к нему American way.

7. Подведем итоги. Имей аналитик дело с одними сопротивлениями, он бы сто раз подумал, прежде чем предложить интерпретацию; так он на самом деле и поступает, - но одной осторожности в анализе мало.
Беда в том, однако, что если он интерпретацию предложит, она будет воспринята пациентом как исходящая от того, кем аналитик предстает для него в переносе. Согласится ли аналитик это ошибкой воспользоваться? Аналитическая мораль этого не воспрещает, при условии, что он этот эффект, в свою очередь, интерпретирует - в противном случае, анализ обернется грубым внушением.
Против этой позиции возразить нечего, хотя слово аналитика все равно будет услышано как исходящее от Другого, в переносе и выход субъекта из переноса окажется отложенным ad infinitum.
Поэтому лишь благодаря тому бытию (бытию, ему внеположному), которое субъект аналитику приписывает, интерпретация способна вновь занять место, с которого распределение ответов станет для нее возможным. Но кто скажет тогда, что аналитик собой представляет и что остается от него, когда ему предстоит взять на себя задачу интерпретации? Если кроме того, что он мужчина, ему нам ответить нечего, пусть он это осмелится сказать сам. Имеется у него вещественное доказательство, или нет – в этом тогда будет все дело. Но тут-то он как раз и идет на попятную – и дело не только в непристойности его секрета, ведь речь на самом деле идет не о том, что есть у него, а что есть он сам, да еще как! Только дело с этим как обстоит, как мы увидим в дальнейшем, не так уж просто.
Поэтому он предпочитает положиться на собственное Я, а еще на реальность, о которой кое-что знает. И вот он уже говорит с пациентом на равных, как одно Я с другим. Но что делать, если они окажутся на ножах друг с другом? Здесь делается тонкий расчет на союз, который следует заключить с тем, что они зовут здоровой частью собственного я пациента, той, что думает, как и мы.
Ч. В. Н. К. Н. Б., что возвращает нас к нашим баранам: анализ требуется придумать заново.
Или преобразовать его – преобразовать, работая с переносом как особой формой сопротивления.
Многие это провозглашают открыто. Именно к ним мы и обращаем открывающий эту главу вопрос: кто такой аналитик? Тот, кто интерпретирует, пользуясь переносом? Тот, кто анализирует его как разновидность сопротивления? Или тот, кто навязывает собственное представление о реальности?
Вопрос, способный больно ущемить тех, кому адресован: от него куда трудней уклониться, чем от вопроса «кто говорит?», которым один из моих учеников, имея в виду пациента – этот все стерпит – успел им прожужжать уши. Поэтому что стоит нам этот легкий вопрос изменить, как их нетерпеливое: «животное нашего вида», окажется до безобразия тавтологичным: им придется ответить начистоту.
То есть сказать: «Я».


Перевод Александра Черноглазова
Публикация: Международный психоаналитический журнал. – 2019. - № 8. – С. 9-16.


^[1] Цифры в квадратных скобках отсылают к приложенному в конце текста списку литературы.
^[2] Изобличить, обратив против сообщества то самое положение, которое обратили они в свои пользу, когда достойный досократиков фрейдовский афоризм Wo Es war soll Ich warden был, ничтоже сумняшеся, переведен ими как Я должно занять место Оно.
^[3] «Как завершить аналитическое лечение», Revue franc. De Psyhanalyse. 1954, IV, c. 519, passim. Чтобы оценить влияние подобной подготовки, см.: Ch.-H. Nodet, «Психоаналитик», L’Evolution psychiatrique, № VI, c. 689-691.
^[4] Мы обещаем читателю не утомлять его в дальнейшем подобными дурацкими формулами, чья единственная польза состоит в том, что из них видно, до чего аналитический дискурс докатился. Мы извинились за них перед нашими иностранными слушателями: на их языках этих формул существует не меньше, хотя они, может быть, и не столь плоски.
^[5] Во Франции теоретик бытия, которого мы выше цитировали, предложил, ничтоже сумняшеся, следующее решение: бытие аналитика является врожденным [См. La P. D. A., p. 136].