То есть дин понять, как незначительно место, которое занимает в сегодняшнем психоанализе интерпретация – дело не в том, что смысл ее оказывается утрачен, а в том, что любая попытка к этому смыслу приблизиться вызывает серьезные затруднения. Нет ни одного автора, который не начинал бы при этом с отмежевания от всех прочих форм речевого вмешательства, которые интерпретацией не являются, объяснений, поощрений, ответов на требования и т. д. Этот путь дает нам узнать об интерпретации тем больше, чем ближе мы подходим к средоточию того, что нас занимает. Даже слова, которые мы произносим, чтобы помочь субъекту увидеть (get an insight) ту или иную линию своего поведения со стороны, разглядев в ней, в первую очередь, способ сопротивления, должны будут, если мы этим путем следуем, названы по-иному, например, конфронтацией, будь то даже конфронтация субъекта со своим собственным высказыванием. То, что высказывание аналитика что-то для пациента в данном случае проясняет, не означает еще, что оно заслуживает именоваться интерпретацией.

Как трогательны усилия автора совершить насилие над теорией формы, в попытке найти в ней метафору, которая позволила бы ему показать, каким образом разрешает интерпретация сознательную двусмысленность, каким образом замыкает она неполноту, которая осознается, на самом деле, лишь задним числом [2].

2. Возникает чувство, что при этом вскрывается природа происходящей в субъекте трансмутации: для мысли это тем более болезненно, что ускользает она от него в тот самый момент, когда становится фактом. Ничто не укажет нам, на самом деле, когда именно интерпретация вступает в силу, пока мы не примем решительно на вооружение концепцию функции означающего концепцию, позволяющую разглядеть момент, когда субъект подчиняется означающему, более того - прельщается им.
Чтобы расшифровать диахронию бессознательных повторений, интерпретация должна ввести в синхронию задействованных в них означающих нечто такое, что внезапно позволяет осуществить перевод - перевод, возможность которого открывает функция, которую выполняет в сокрытии кода Другой: ведь именно в связи с Другим обнаруживается недостающий в нем элемент.

Важность означающего для локализации аналитической истины выясняется во всех тонкостях, когда находится автор, который, определяя апории, твердо держится данных опыта. Почитайте Эдварда Гловера, и вы увидите, какую цену он платит за отсутствие этого термина, когда, излагая вполне здравый взгляд на вещи, он, не имея возможности остановиться на чем-то конкретном, находит интерпретацию буквально во всём, вплоть до банального медицинского предписания, доходя до наивного утверждения - непонятно, насколько он отдает себе в нем отчет - будто симптом есть не что иное, как предложенная субъектом неточная интерпретация

Понятая таким образом интерпретация становится своего рода флогистоном: ее можно разглядеть во всём, что, худо-бедно давая пищу воображению, поддается хоть какому-то, пусть неверному, пониманию в том Чисто демонстративном поведении, которое, под именем агрессивности, было для техники того времени главной поживой (речь идет о 1931 годе - время совсем недавнее, так что сказанное остается актуальным и по сей день).
От чтения signature rerum, в которой Юнг соперничает с Якобом Беме, интерпретация эта отличается только тем, что кульминация ее лежит в hic et nunc этой игры. Следуя ей, мы к бытию наших аналитиков навряд ли приблизимся.
Но мы, живя по фрейдову времени, пользуемся другой нотацией, и потому для нас не лишним будет научиться разбирать этот часовой механизм


3. Наше учение об означающем - это, в первую очередь, дисциплина, где те, кто проходит у нас подготовку, изучают разновидности возникающих в предъявляемом означаемом эффектов означающего - иного способа представить себе, что интерпретация, вписавшись в эти эффекты, может породить что-то новое, просто не существует.
Ибо основана интерпретация не на усвоении каких-то божественных архетипов, а на том факте, что бессознательное имеет радикально языковую структуру, что материал подчиняется в ней тем самым законам, которые открыты исследователями настоящих языков, языков, на которых люди действительно говорят или говорили в прошлом.
Метафора флогистона, только что подсказанная нам Гловером, удачна, поскольку обращает внимание на характер допущенной ошибки: выделение жизнью значения ничуть не реальнее, чем выделение флогистона телом при сгорании. Скорее, следовало бы говорить о нем как о комбинации жизни с атомом О молекулы знака ^[1], поскольку он, знак этот, содержит коннотацию присутствия или отсутствия, привнося тем самым, по сути дела, связывающее их и, поскольку, содержа коннотацию присутствия или отсутствия, он утверждает как присутствие на фоне отсутствия, так и отсутствие внутри присутствия.
Вспомним, что в поисках модели для автоматизма повторения Фрейд, уверенный в правильности выбранного им в своей области курса, останавливается на примере, где игра в исчезновение-появление скрещивается с поочередным произнесением двух фонем: то, как ребенок соединяет одно с другим, поражает его.
Дело в том, что при этом обнаруживается как ценность объекта, который ребенок поочередно открывает и прячет, объекта, который сам по себе никакого значения не имеет, так и второстепенность Фонетической четкости по сравнению с различием между фонемами, которые Фрейд - никто его права здесь не оспаривает - опознает как Fort! Da!: слова немецкого языка, которыми он, взрослый носитель этого языка, пользуется.
Перед нами момент, когда в детский субъект роняется семя символического порядка - порядка, который ему предшествует и согласно которому ему предстоит в дальнейшем себя выстраивать.
4. Давать правила интерпретации мы здесь не станем. Дело не в том, что сформулировать их нельзя просто формулы эти предполагают некую логику, которую мы не можем здесь изложить в сжатой форме.
Ограничимся замечанием, что читая классические комментарии на тему интерпретации, всё время сожалеешь о том, как мало комментаторы сумели извлечь из тех данных, что сами же и приводят.
Вот пример: каждый из них по своему свидетельствует о том, что успех интерпретации не определяется тем, насколько убедительной она показалась субъекту - критерием успеха является, скорее, тот материал, который дает субъект для анализа в результате.
Однако рожденные психологией предрассудки сохраняют над умами такую власть, что в феномене этом всегда будут добиваться со стороны субъекта согласия, совершенно упуская всё, что следует из слов Фрейда o Verneinung как форме признания - форме, которую, по меньшей мере, никак нельзя считать за полную неудачу.
Именно так описывает теория, как сопротивление возникает на практике. Именно это хотим дать понять и мы, говоря, что в анализе нет другого сопротивления, кроме сопротивления самого аналитика.

5. Хуже всего то, что у сегодняшних авторов последовательность аналитических эффектов поставлена с ног на голову. Интерпретация предстает у них жалким лепетом в сравнении с последующими более полными отношениями, где стороны, наконец, приходят к взаимному пониманию (разумеется, «изнутри»).

Интерпретация оборачивается здесь требованием со стороны слабости, которой нужно прийти на помощь. Одновременно это нечто такое, что очень трудно скормить, не спровоцировав тошноты. Она и то, и другое - иными словами, крайне неудобное средство!
Но это лишь следствие страстей самого аналитика: его страха, плода не заблуждения, а невежества; его вкуса, который стремится не удовлетворить, а всего лишь не обмануть ожидания; его потребности - не править, а всего лишь одерживать верх. Речь вовсе не идет о контрпереносе у того или иного конкретного аналитика, речь идет об отношениях, которые складываются в паре пациент-аналитик, когда сам терапевт не может подняться над ними - а как может он над ними подняться, если усматривает в своих действиях идеал?
Главное, конечно же, primum vivere: избежать разрыва. Ладно еще, что под техникой по-детски понимают хорошие манеры и честность, но когда физическую необходимость присутствия пациента на сессии начинают путать с аналитическими отношениями, возникает ошибка, способная надолго сбить начинающего аналитика с толку.

6. В этой перспективе перенос становится тем, что обеспечивает аналитику безопасность, а отношение к реальному - той почвой, на которой решается исход сражения. Интерпретация, которая ранее откладывалась до консолидации переноса, теперь оказывается в зависимости от его редукции.

В езультате интерпретация становится составной частью определенного working through, что можно перевести просто-напросто как «работа переноса». Работа эта служит здесь в качестве алиби своего рода реваншу над первоначальной робостью, то есть настойчивости, которая открывает дорогу любому насилию, чинимому под предлогом усиления я


7. Однако заметили ли они, критикуя тот способ, которым действует Фрейд в случае, например, Человека с крысами, что когда Фрейд, к нашему изумлению, многое дает знать пациенту заранее, связано это с тем, что он вообще действует ровно в обратном порядке? То есть начинается с того, что вводит пациента в курс его положения в реальном, даже если это приводит к стремительному усилению - не побоимся сказать, систематизации - его симптомов

А вот и другой общеизвестный пример: когда он заставляет Дору признать, что она не просто участница того царящего в мире ее отца хаоса, который и составляет предмет ее жалобы, а его главная пружина, что этого хаоса не было бы без его молчаливого попустительства.
Я уже давно обращал ваше внимание на описанную Гегелем двойственность в отношении прекрасной души к реальности, которую она обвиняет. Ее нужно не адаптировать к этой реальности, а показать, напротив, что она уже прекрасно к ней адаптирована, будучи в ее формировании соучастницей

Но здесь заканчивается тот путь, которым мы можем вместе с другим пройти. Ибо перенос сделал уже свое дело, показав, что речь идет не об отношениях собственного Я с миром, а о чем-то другом.
В тех случаях, о которых Фрейд нам рассказывает, он не всегда, похоже, хорошо ориентируется. Тем-то они для нас и ценны.
Ибо сразу поняв, что принцип его могущества лежит здесь, и в этом отношении оно от власти внушения нисколько не отличается, он тут же признал, что могущество это приводит к решению проблемы лишь при условии, что он им не станет пользоваться, ибо вся дальнейшая его работа строится на анализе переноса.
С этого момента он обращается уже не к тому, к кому находится в непосредственной близости, почему и отказывается сидеть с ним лицом к лицу.
Интерпретация у Фрейда настолько смела, что мы, вульгаризировав ее, уже не готовы признать ее пророческий характер. Когда Фрейд заявляет, что влечение, в его понимании - это совсем не то, что инстинкт, свежесть этого открытия заслоняет от нас тот факт, что понятие Trieb уже заключает в себе явление означающего. Но когда Фрейд обнаруживает то, что иначе как линиями судьбы субъекта назвать нельзя, перед лицом двусмысленности, с которой работает его суждение, мы обращаемся с вопросом к фигуре Тиресия.
Ибо эти угаданные им линии связаны с собственным Я субъекта, как и со всем тем, что он может hic et nunc в отношениях внутри пары нам предъявить, столь мало, что лишь наткнувшись вовремя, B слyчae Человека с крысами, на то соглашение, что предопределило собой характер брака его родителей, на то, иными словами, что произошло задолго до рождения самого пациента, обнаруживает Фрейд и всё то, что взятое вместе его жизнь обусловило: спасенную в самый последний момент честь, сентиментальное предательство, социальный компромисс и, наконец, предписанный заранее долг - долг, криптографической калькой с которого предстает тот сценарий навязчивого поведения, что привел его на анализ. Только это и позволило, наконец, Фрейду разглядеть те мотивы, что завели желание пациента и его нравственную жизнь в тупик.
Но замечательнее всего то, что доступ ко всему этому материалу был открыт Фрейду интерпретацией-интерпретацией, построенной на предположении об отказе отца Человека с крысами признать возвышенную любовь, которой тот себя посвятил; именно этим отказом попытался Фрейд объяснить ту печать обреченности, которой подобная связь, в любых ее формах, для пациента, казалось, была отмечена. Интерпретацией по меньшей мере неточной, поскольку предположение не соответствовало действительности, и, тем не менее, верной, поскольку она интуитивно предвосхищает наше собственное понимание функции Другого в неврозе навязчивости, показывая, что функция эта действенна здесь постольку, поскольку вменена мертвецу - мертвецу, на чью роль никто не подходит больше отца, ибо тот, будучи действительно мертв, занял тем самым позицию, которую Фрейд охарактеризовал как позицию отца абсолютного Отца с большой буквы.

8. Пусть те, кто читает нас и проходит у нас обучение, простят нас, если они найдут здесь примеры, которые им уже навязли в ушах.
Дело не только в том, что я не вправе привлекать мою собственную практику психоанализа для демонстрации того уровня, на котором интерпретация действует, когда она, оказываясь коэкстенсивной истории случая, не может быть обнародована в той общей для нас среде, к которой большинство наших пациентов принадлежат, без нарушения анонимности. Обычно мне удается в таких случаях сказать достаточно, не сказав лишнего, то есть преподнести пример так, что никто, кроме самого пациента, не поймет, о ком идет речь.
K тому же я не считаю, будто в случае Человека с крысами Фрейду удалось пациента вылечить: утверждая, что я не думаю, будто анализ не внес свою лепту в трагический конец пациента, павшего на поле битвы, разве не даю я повод злословить тем, кто дурно об анализе думает?
Я утверждаю, что перспектива, в которой были сделаны Фрейдом те фундаментальные открытия, на которые мы в понимании динамики и структуры невроза навязчивых состояний опираемся до сих пор, открывается перед нами тогда, когда лечение ведется в направлении от отладки отношения субъекта к реальному, к развитию переноса и последующей интерпретации. Ни больше, но и ни меньше.
Теперь нам предстоит разобраться в том, почему мы эту перспективу утратили - не оттого ли, что порядок оказался нарушен?

9. Можно сказать одно: новые пути, призванные легализовать достигнутые первооткрывателем рубежи, свидетельствуют о возникшей в терминологии путанице, разоблачить которую можно, лишь обратившись к не вполне обычному случаю. Поэтому мы вернемся к примеру, который сослужил мне ранее службу, позаимствовав его у автора качественного и, уже в силу принадлежности к определенной школе, к проблеме интерпретации особенно чувствительного. Речь идет об Эрнсте Крисе - о пациенте, который перешел к нему, по его собственному признанию, от Мелитты Шмидеберг .
Речь идет о пациенте, заторможенном в своей интеллектуальной жизни и неспособным, в частности, опубликовать результаты своих исследований из-за непреодолимой тяги к плагиату, которой он, похоже, не в силах противостоять. В этом заключается его субъективная драма.
Мелитта Шмидеберг увидела в ней возврат переживаний, связанных с правонарушениями, совершенными в детстве - пациент воровал книжки и лакомства. Именно на этом она и строила свой анализ беспокоившего его бессознательного конфликта.

^[1] Чем озвучивать О, следуя этой метафоре, как символическое обозначение кислорода, лучше читать ее как ноль - цифру, символизирующую центральную функцию места в структуре означающего.

Эрнст Крис, проявляя осмотрительность, выстраивает свою интерпретацию более методично, его интерпретация движется, как он выражается, от поверхности в глубину. Тот факт, что он считает нужным опираться при этом на гартмановскую психологию эго, для оценки происходящего не столь важен. Эрнст Крис меняет угол зрения и дает, как он считает, субъекту insight, прозрение: не довольствуясь, что весьма похвально, словами пациента об очередном факте плагиата - на деле лишь новым эпизодом навязчивого повторения - Крис, выслушав жалобу пациента на то, что тот, якобы, невольно заимствовал идеи только что законченного им труда и узнал об этом лишь задним числом, когда работа, откуда они были почерпнуты, ему вспомнилась, обращается к текстам и обнаруживает, что кроме области исследований они явно ни в чем не пересекаются. Убедившись таким образом что пациент, считая себя плагиатором, на деле таковым не является, Крис намеревается показать ему, что он хочет быть плагиатором для того, чтобы не стать им в действительности – то есть анализировать защиту прежде влечения, которое проявляется в данном случае в привлекательности для пациента чужих идей.
Можно заранее предсказать, что подобная тактика безуспешна, ведь она предполагает, что защита и влечение концентричны и сформированы, так сказать, по образцу друг друга.
И доказывает ее безуспешность то самое, в чем Крис видит подтверждение ее успеха: в момент, когда он находит возможным поинтересоваться мнением пациента о подобном изменении перспективы, тот, подумав немного, отвечает ему, что с некоторых пор после очередного сеанса он прогуливается некоторое время по улице, где много маленьких симпатичных ресторанчиков, разглядывая меню в поисках своего любимого блюда: свежих мозгов.
Признание, которое, по нашему мнению, не стоит рассматривать как свидетельство успешной интерпретации, дающей в распоряжение аналитика новый материал - перед нами, скорее, здесь acting out: самим рассказом своим пациент аналитика поправляет.
Послеобеденная горчица, которую нюхает пациент, дает хозяину знать, что за столом ее не хватало. Как бы навязчиво он ни втягивал ее запах в ноздри, она представляет собой намек, hint; симптом, пусть и переходный, она предупреждает аналитика: вы не на верном пути.
Вы не на верном пути, повторю я, обращаясь к памяти Эрнста Криса. Мне вспоминается наша беседа на конгрессе в Мариенбаде, когда на следующий день после своего доклада о стадии зеркала, прощался с ним, отправляясь, дабы окунуться в атмосферу тогдашнего судьбоносного времени, на Олимпиаду в Берлин. «Так не делается», - сказал он мне тогда по-французски, уже тогда обнаруживая то стремление к респектабельности, которым его образ действий и здесь, возможно, был обусловлен.
Не оно ли ввело вас, Эрнст Крис, в заблуждение? Как бы ни были правы ваши намерения - а в правоте ваших суждений сомнения нет - действительность путает вам все карты.
Ведь важно здесь не то, что ваш пациент не ворует. Важно то, что он не... Нет, не надо не: важно, что он ворует ничто. Это как раз и следовало ему дать расслышать.
Вопреки тому, что вы думаете, вовсе не защита от мысли о воровстве внушает ему убеждение, будто он вор; просто ему не приходит в голову - а если приходит, разве лишь мельком - что у него могут быть собственные мысли.
Бесполезно поэтому учить пациента отделять от своих собственных мыслей то более или менее оригинальное, что он выслушивает, когда ему доводиться трепаться с коллегами - такая задача даже Всевышнему не под силу.
Не исключено, что жажда свежих мозгов освежит ваши собственные представления, напомнив вам мысли Якобсона о функции метонимии, к которым мы очень скоро вернемся.
Говоря о Мелитте Шмидеберг, вы даете понять, будто она связывает правонарушения пациента с Оно. Я в этом далеко не уверен: обратившись к статье, где она этот случай упоминает, я обнаружил, что формулировка ее заглавия наводит меня на мысль об одной метафоре.

Вы видите в пациенте случаи невроза навязчивости; между тем он сам, рассказывая о своей пищевой фантазии, протягивает вам руку помощи, давая вам шанс, опережая нозологию, принятую в те годы, поставить диагноз: ментальная анорексия. Одновременно вы освежите, вернув ему его настоящий смысл, это сочетание терминов, которое в общепринятом словоупотреблении имело хождение в сомнительном качестве этиологического указания.
Итак, мы здесь имеем дело с анорексией в применении к ментальному, в применении к желанию, которым питается мысль: результатом станет для нас витаминное голодание, царящее на плоту, на котором я вместе с тощими девами ее отправляю в плавание.
Их символически мотивированный отказ непосредственно связан, как мне представляется, с отвращением пациента к тому, что он думает. Что до мыслей, то уже у папаши его, по вашим словам, в запасе их не было. Не Дед ли, который себе с их помощью сделал имя, внушил пациенту к ним отвращение? Как знать? Вы правы, конечно, именно в означающем большой («дед» по-французски: большой отец) усматривая первопричину соперничества с отцом в том, кто выловит самую большую рыбу. Но этот чисто формальный вызов подсказывает мне, что речь идет о другом: жарить тут нечего.

Так что нет ничего общего между вашим продвижением от поверхности, как вы выражаетесь, в глубину, и субъективной ректификацией (rectification subjective), которая выдвигается в методе Фрейда на первый план, безотносительно к той или иной топике.
Дело в том, что ориентировка эта у Фрейда диалектична и отправляется от слов субъекта, чтобы к ним вновь вернуться, так что интерпретация может быть точной лишь при условии, ... что остается интерпретацией.
Таким образом, выступать за объективность в данном случае неуместно - хотя бы уже потому, что представления о плагиате относительны и определяются лишь принятыми на этот счет представлениями ^[1].
Опасна, однако, уже сама мысль о том, будто поверхность - это нечто поверхностное.
Чтобы определить место желания правильно, такая топология не годна.
Стирая желание, в пейзаже пациента уже спрятанное от нас, с карты, мы извлекаем из Фрейда плохой урок.

Да и от глубины мы не отделаемся так просто, ибо она видна на поверхности, покрывая ее, как румянец на лице в разгар пира.


^[1] Вот пример: в Соединенных Штатах, где Крис в конце концов обосновался, публикация удостоверяет собственность: случись мне преподавать там, мне пришлось бы еженедельно ограждать свой приоритет от посягательств, без которых дело бы точно не обошлось. Во Франции мои идеи проникают в группу, членам которой запрещено им следовать, путем инфильтрации. Будучи вне закона, они не нужны никому, кроме нескольких денди, что ими красуются. Но это не важно: цитируют меня, или нет, в пустоте, которая отзывается на них эхом, слышен становится иной голос.